О знании и предположении. Об искусстве делать предположения. Об основаниях для предположений.

Форум » МЕТОДОЛОГИЯ-METHODOLOGY » О знании и предположении. Об искусстве делать предположения. Об основаниях для предположений. » Ответить

О знании и предположении. Об искусстве делать предположения. Об основаниях для предположений.

BorisE: ЯКОБ БЕРНУЛЛИ ОБ ИСКУССТВЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ (1713) В КН.: Я.БЕРНУЛЛИ О ЗАКОНЕ БОЛЬШИХ ЧИСЕЛ НАУКА Ф/М 1986 CТР.27-31. ГЛАВА II О знании и предположении. Об искусстве делать предположения. Об основаниях для предположений. Некоторый общия положения, сюда относящийся Относительно того, что твердо известно и не подлежит сомнению, мы говорим, что знаем или понимаем, относительно всего прочаго — что только догадываемся или предполагаем. Делать о какой-либо вещи предположения — все равно, что измерять ея вероятность. Поэтому, искусство предположений (Ars conjectandi (sive stochastice)) у нас определяется (мы определяем) как искусство возможно точнее измерять вероятности вещей затем, чтобы в наших суждениях или действиях мы могли всегда выбирать или следовать тому, что будет найдено лучшим, более удовлетворительным, спокойным и разумным. В этом единственно заключается вся мудрость философа и благоразумие политика. Вероятности оцениваются одновременно и по числу и по весу доводов, которые как-нибудь указывают или доказывают, что некоторая вещь есть, будет или была. Под весом же я понимаю силу доводов. Самые доводы бывают или внутренние, обычно называемые искусственными, извлекаемые из общих соображений причины, действия, лица, связи, признака или иных обстоятельств, которыя кажутся имеющими какое-либо отношение к доказываемому предмету; или внешние или неискусственные, извлекаемые из авторитета и свидетельства людей. Пример: Тит найден убитым на улице. Мевий обвиняется в совершении убийства. Доводы обвинения следующие: 1) известно, что он питал ненависть к Титу (довод от причины, ибо эта самая ненависть могла толкнуть на убийство), 2) при допросе побледнел и отвечал робко (вот довод по действию, ибо возможно, что бледность и страх вытекали из сознания совершеннаго злодеяния), 3) в доме Мевия найден меч, обагренный кровью (вот признак), 4) в тот же день, как по дороге был убит Тит, там проходил Мевий (вот обстоятельство места и времени), 5) наконец, Кай утверждает, что накануне убийства Тита у него была ссора с Мевием (вот свидетельство). Однако, прежде чем приступить ближе к нашей задаче — указать, как следует пользоваться этими доводами для предположений при измерении вероятностей,— полезно предпослать неко-торыя общия правила или аксиомы, которыя всякому здравомыслящему человеку подсказывает простая сметка и которыя в общежитии всегда соблюдаются более разумными. 1) Догадкам не место в тех вещах, где можно достигнуть полной достоверности. Поэтому пустой был бы Астроном, который, зная, что ежегодно случается от двух до трех (лунных) затмений, на этом основании пожелал бы предсказать о каком-либо полнолунии, будет ли затмение или нет, потому что верность того или другого он мог бы узнать с помощью точнаго вычисления. Так же, если вор на допросе ответит, что украденную вещь продал Семпронию, то глупо поступит судья, который по лицу и тону говорящаго или по качеству украденной вором вещи или по каким другим обстоятельствам кражи пожелает убедиться в правильности утверждения, когда на лицо Семпроний, от котораго все можно верно и легко узнать. 2) Не достаточно взвешивать один или другой довод; но нужно добыть все, которые могут дойти до нашего сведения и которые покажутся годными в каком-либо отношении для доказательства предположения. Три корабля, напр(имер), выходят из порта. Через некоторое время сообщают, что один из них при кораблекрушении погиб; делаются предположения: какой именно? Если я обращу внимание только на число кораблей, то соображу, что несчастье одинаково могло случиться с каждым из них. Но так как я помню, что один из них в сравнении с другими был стар и гнил, плохо снаряжен мачтами и парусами, а также направлялся молодым и неопытным кормчим, то я считаю, что, по всей вероятности, погиб этот корабль, а не другие. 3) Следует не только разсматривать доводы, приводящие к утверждению, но и все те, которые могут привести к противоположному заключению, дабы после должного обсуждения тех и других стало ясно, которые перевешивают. О друге, очень долго отсутствующем из отечества, спрашивается, можно ли его объявить мертвым? За утвердительный ответ говорят следующие доводы: что, вопреки всем стараниям, о нем в течение целых двадцати лет ничего не удалось узнать; что путешественники подвергаются очень многим опасностям для жизни, которыя не угрожают остающимся дома; поэтому, быть может, он кончил жизнь в волнах; быть может, был убит в дороге; быть может — в сражении; быть может, умер от болезни или какого другого случая на месте, где не был известен никому; что, если бы находился в живых, то был бы уже такого возраста, котораго и на родине немногие достигают; что написал бы, хотя бы находясь на самых далеких берегах Индии, так как знал, что его на родине ожидает наследство. И в таком же роде дальше. Однако, не следует успокаиваться на этих доводах, но противополагать им другие, доказывающие обратное. Известно, что это человек был легкомысленный, с неохотой брался за перо, друзей не ценил; может быть, он взят в плен варварами, так что не мог писать; а, может быть, и написал когда-нибудь из Индии, но письмо пропало или по небрежности везших или при кораблекрушении. В довершение всего известно, что многие и дольше отсутствовали, а, однако, наконец вернулись невредимыми. 4) Для суждения о вещах общих достаточны доводы отдаленные и общие; но для суждения о частных вещах следует присоединять также доводы более близкие и специальные, если только такие имеются. Так, если вообще спрашивается, насколько вероятнее юноше 20-ти лет пережить старца 60-ти лет, чем последнему - перваго, то, кроме разницы возраста и лет, нет ничего, что можно принять в расчет. Но когда речь специально идет об определенных юноше Петре и старце Павле, следует сверх того обращать внимание' на состояние их здоровья и на заботы каждаго из них о своем здоровье. Ибо если Петр слаб здоровьем, одержим страстями, живет неумеренно, то возможно, что Павел, хоть и старше годами, с полным основанием может надеяться на более продолжительную жизнь. 5) В обстоятельствах неясных и сомнительных наши действия должны приостанавливаться, пока не прольется больший свет; но если необходимость действия не терпит отлагательства, из двух исходов нужно всегда избирать тот, который кажется более подходящим, безопасным, разумным или надежным, хотя бы ни один такоеым на деле не был. Так, при возникшем пожаре, от котораго нельзя иначе спастись, как бросившись с вершины крыши или с какого-нибудь менее высокаго этажа, следует избрать последнее, как менее опасное, хотя ни то, ни другое не является вполне надежным или свободным от опасности получить повреждения. 6) Что в некотором случае полезно, но ни в каком не вредно, следует предпочитать тому, что никогда не приносит ни пользы, ни вреда. С этим согласуется немецкая поговорка «Hilft es nicht, so schadet es nicht!» (Если не поможет, то и не повредит). Последняя аксиома вытекает из предыдущаго; ибо то, что может быть полезным, при прочих равных условиях, удовлетворительнее, надежнее, желательнее того, что не может. быть 7) Не следует оценивать поступки людей по их результатам. Ибо иногда самые безразсудные поступки сопровождаются наилучшим успехом, разумнейшие же, наоборот, - наихудшим. В согласии с этим говорит поэт: «я бы хотел, чтобы всякий, полагающий необходимым оценивать поступки по результатам, не имел успеха». Так, если кто-нибудь собирается тремя костями - с перваго же раза выбросить три шестерки, то, хотя бы он и выиграл, однако должен считаться безразсудным. Напротив, следует отметить превратное суждение толпы, которая считает кого-либо тем более выдающимся, чем он счастливее, и у которой даже удачное и счастливое преступление большей частью называется добродетелью. Об этом опять прекрасно говорит Оуен: «Доказывают, что Анк мудр, потому что плохо задуманное оказалось удачным, хотя он только что считался глупцом. Если разумно предусмотренное имеет неудачный исход, то и сам Катон во мнении толпы будет глупцом». 8) В суждениях наших следует остерегаться, чтобы не приписывать вещам более, чем следует, и не считать самим, а равно и не навязывать другим, за безусловно достоверное нечто такое, что только вероятнее другого. Ибо необходимо, чтобы придаваемая вещам вера сообразовалась со степенью достоверности, которую имеет каждая вещь, и была в том же отношении меньше, в каком меньше сама вероятность ея. Это выражается немецкой поговоркой «Man muss ein jedes in seinem Werth und Unwerth beruhen lassen» (Пусть каждая вещь определяется своей ценностью или бесполезностью). 9) Однако, так как только в редких случаях можно достичь полной достоверности, то необходимость и обычай требуют, чтобы нравственно лишь достоверное считалось безусловно достоверным. Было бы поэтому полезно, если бы властью Правительства были установлены для нравственной достоверности известные пределы,— например, если было бы определено, достаточно ли для достижения ея – 99/100 или требуется – 999/1000 достоверности, чтобы Судья не оказывал какого-либо пристрастия сторонам, но имел твердыя указания, с которыми постоянно согласовался бы при вынесении приговора. Много других подобнаго рода положений каждый, наученный житейским опытом, может составить сам для себя; всех их мы едва ли даже можем помнить вне подходящаго случая.

Ответов - 22

bne: А.М. Хокарт Критерии оценки свидетельств Прогрессу в понимании эволюции человека, особенно его духовной эволюции, мешают широко распространенные заблуждения относительно оценки свидетельств. Характер свидетельств одинаков во всех сферах человеческой деятельности. В судопроизводстве он такой же, как в науке, только в суде на эти оценки обычно не влияют предубеждения или фанатизм, что постоянно происходит в науке, особенно в науке о человеке. В судопроизводстве различают два вида свидетельств: прямые и косвенные. Если человек действительно видел убийство и описывает, как оно произошло, это называется прямым свидетельством. Но воочию увидеть убийство удается крайне редко. Поэтому необходимо учитывать все обстоятельства - состояние и положение жертвы, время убийства, передвижения жертвы и подозреваемого, условия их жизни, их характеры - истолковать все это, исходя из законов природы, особенно природы человека, и создать теорию, которая объяснила бы все обстоятельства и была бы единственно возможной. Такие свидетельства называются косвенными. Существует распространенное, но естественное заблуждение, что прямые свидетельства гораздо важнее косвенных и что только их следует считать удовлетворительными. Опытный судья, подводя итоги знаменитого дела об убийстве, опроверг бы эту точку зрения. Он бы указал на то, что прямые свидетельства могут оказаться слабее косвенных: свидетель может солгать или быть пристрастным; память его может подвести, а воображение сыграть злую шутку. Даже два свидетеля могут ввести суд в заблуждение. В некоторых странах не доверяют даже пятидесяти свидетелям, рассказывающим одну и ту. же историю. С другой стороны, если сотни мелких деталей, которые никто не мог заранее ни обдумать, ни подготовить, ведут нас в одном-единственном направлении, то возникает достаточная уверенность в выводах, насколько вообще можно быть уверенным, когда имеешь дело с человеческими поступками. За последнее столетие вряд ли кого-нибудь повесили на основании прямых улик без учета косвенных, но на основании только косвенных улик повесили многих. http://stats.rsl.ru/VV/JOURNAL/NATURE/OLD/INDIRECT.HTM

BorisE: ...Зимним днем 1980 года над гробом А.А. Зимина на Ваганьковском кладбище было среди прочего сказано о том, что "скептический склад ума - это особый дар, редкий, а в иные эпохи и уникальный", что "скептический взгляд можно аргументированно оспорить, можно опровергнуть, можно и заглушить скептический голос, но нужно ли это делать?" О том, что "нужно ценить ученых такой редкой умственной складки. Они необходимы для нормального развития науки, они - то бродило, без которого застаиваются воды науки". Сегодня может показаться, что ситуация изменилась и уж чего-чего, а скептиков у нас достаточно. Однако это не так. Стеб - не скепсис. И скептик - это не циник. Его отличие от циника - сохранность ценностного ряда. Скептики в науке хотят достичь научной истины. А циник, как известно, всему знает цену, но не знает никаких ценностей. Для скептиков высока цена их убеждений. Они готовы принести ради них любые жертвы. Сегодня странным образом само слово "убеждения" расплылось и деформировалось. За убеждение, например, нередко принимается втемяшившийся в дурную голову темный предрассудок. А когда предрассудки захватывают достаточно много голов, возникает опасность огораживания новых территорий рефлексии, оказывающихся вдруг недоступными для беспристрастного научного, в том числе и критического рассмотрения. Такое рассмотрение может неожиданно быть объявленным "непатриотичным", посягающим на очередное "наше все". К тому явно ведет, например, настойчиво укореняющаяся идея, что история страны должна воспитывать патриотизм - то есть следует подбирать в ней события таким образом, чтоб они возбуждали это именно чувство. Но при таком подходе не будет ни истории, ни подлинного патриотизма. Нет, не потому мы начинаем любить свою страну, что узнаем, изучая, про ее хорошую историю. Дело обстоит обратным образом - мы любим свою страну, потому что это наша страна. И поэтому хотим знать ее историю, какая бы она ни была. И, натыкаясь на самые мрачные страницы в этой истории, даем себе слово - не допустить заполнения новых им подобных. Потому что если не мы - то кто же? Мариэтта Чудакова http://grani.ru/Society/Science/m.114650.html

BorisE: Фрагменты из http://www.ruthenia.ru/logos/number/55/09.pdf Сейчас мы переживаем интересный исторический этап, когда порой бывает непросто отличить научно-техническое исследование от художественного проекта — признак, говорящий о том, что впереди нас ждет новое, более широкое понимание искусства и науки. Зададимся вопросом: в каких из нижеперечисленных случаев мы имеем дело с действиями людей, определяющих себя как художников, а в каких — людей, считающих себя представителями науки? Исследователь Дж. Т. нашел способ вживлять в бактерии закодированные сообщения при помощи методов генной инженерии. Исследователь С. создал механизм, позволяющий всем желающим на расстоянии управлять его телом посредством электростимуляции. Исследователь Х. С. создал «бюстгальтер плодовитости» со встроенными феромоновыми рецепторами, которые включали определенные индикаторы, если женщина, носящая бюстгальтер, находилась в стадии месячного цикла, позволяющей ей забеременеть. Группа исследователей сделала экран для трансляции видеоконференции, на котором изображения участников конференции, не принимавших активного участия в дискуссии, бледнели и расплывались в соответствии с уровнем их активности. ========== Что такое наука? Учебники по естественным и точным наукам, философы от науки и ее комментаторы предлагают нам множество определяющих критериев. Этот набор базовых идей включает в себя следующее: попытку понять, как и почему возникают те или иные явления; ограничение поля внимания миром «природы»; доверие к эмпирической информации; высокую ценность объективности, достигать которой предполагается посредством детальной проработки всех операций наблюдения; выведение законов и принципов (по возможности математически доказуемых); наконец, тщательная проверка и уточнение гипотез. Лежащие в основе научного подхода предпосылки гласят, что наблюдаемый природный мир реален, в природе существует некий порядок, а залогом объективности являются самодисциплина и соблюдение таких правил, как повторяемость опытов, их многократная верификация и калибровка инструмента Эти базовые принципы порождают многочисленные вариации, каждая из которых дает крен в ту или иную сторону. Например, эмпирики делают акцент на роли наблюдения, сторонники же рационалистического подхода — на логических процессах теоретизирования и умозаключения. Одни подчеркивают роль индукции, основанной на наблюдении, другие склоняются к дедукции, вытекающей из теории. Критическая теория считает науку предрассудком, свойственным эпохе модернизма. Для нее саморазвитие фигуры ученого / наблюдателя есть продолжение ряда культурных текстов, в центре которых стоят господство и эксплуатация. Критическая теория проблематизирует саму возможность объективности, приводя в качестве аргумента повсеместную гендерную, социальную, национальную и историческую обусловленность научного дискурса. Она помещает в центр внимания общественные силы и метанарративы, которыми обусловлены вопросы и парадигмы научного исследования, влияние социальных структур и условий на всех стадиях исследования; взаимное влияние субъекта и объекта наблюдения. Радикалы от критики ставят под сомнение нашу способность сформулировать истины, верные для всех эпох и культур. Критикой науки занимались многие аналитики. Например, Томас Кун в «Структуре научных революций» описывает, как доминирующие парадигмы формируют научные вопросы, получающие интерес и поддержку в научном сообществе. Пауль Фейерабенд в «Против метода» критикует основы научной рациональности, указывая, что разные научные подходы дают различные ответы на одни и те же базовые вопросы. Донна Харауэй в своей книге «Обезьяны, киборги и женщины: изобретение природы заново» анализирует метафорический язык науки, ее авторитарность и непроявленную патриархальную подкладку. Проведя наблюдения за работой ученых в лабораториях с позиции этнографа, Латур в книге «Наука в действии» предлагает сетевую теорию науки, согласно которой организации, люди, животные и неживые материалы в совокупности формируют собой способ действий теоретика. Петер Гэлисон и Кэролайн Джонс в книге «Изображая науку, создавая искусство» рассматривают то, как репрезентация оказывает глубинное влияние на создание концепций и процесс исследования. В гуманитарных науках такая критика преобладает. Однако специалисты в области естественных и точных наук, профессионалы от науки, убеждены в своей способности открывать универсальные истины и считают, что стоит лишь реформировать науку — и она легко преодолеет те проблемные места, где исследовательский процесс не оправдывает возложенных на него ожиданий по части универсальности и объективности. В доказательство дееспособности науки они приводят построенные наукой жесткие и всеобъемлющие модели окружающего мира, научные достижения, позволяющие предсказывать и контролировать события материальной и органической веселенной. Любая попытка преодолеть дисциплинарный барьер между искусством и наукой наталкивается на препятствие — сегодняшний вариант теории «двух культур» Ч. П. Сноу. Произведения целого ряда современных художников иллюстрируют критику подобного рода, подчеркивая те аспекты науки, что выбиваются из стерильного классического мировоззрения. Другие же открыто признают власть канона, основываясь на данных предшествовавших исследований, и просто задействуют эксперимент и теоретическое изыскание как элемент своего проекта. .... Историк науки и техники Сирил Стэнли Смит посвятил взаимоотношениям науки и техники и роли художников в этом процессе свою книгу «От искусства к науке: природа научного открытия в семидесяти двух иллюстрациях». Smith, C. S. From Art to Science: Seventy-Two Objects Illustrating the Nature of Discovery. Cambridge: MIT Press, 1980. P. 23. В этой книге он отталкивается от наблюдения, что в областях химии, физики и естественных наук художники и поликультурные исследователи открывают и используют «скрытые свойства материи» намного раньше, чем их хотя бы заметят ученые. Примерами такого взаимодействия в этой книге служит творчество целого ряда авторов. Стэнли написал эту книгу в 1978 году, еще до того, как цифровые коммуникационные, симулятивные, репрезентационные и информационные технологии вышли на свой нынешний уровень развития. Границу между наукой и технологией можно провести по целям, интенциям их субъектов. Технологи обычно ставят перед собой специфически утилитарные, прикладные задачи; в свою очередь ученые стремятся к получению более абстрактного и фундаментально знания. Как же описать тот круг исследований, которые сегодня проводятся представителями современного искусства? Многие из подобных изысканий тематизируют общее поле деятельности науки и технологии. Некоторые говорят о более классических «научных» исследованиях. Одни художники выступают в роли технологов, пытаясь найти практическое применение научному знанию и процессам, и уже исходя из перспектив использования, формулируют новые художественные цели. Другие же вовлекают представителей науки в более открытые, свободные от конкретных целей изыскания, предлагая посредством игровой формы взглянуть на границы науки извне и тем самым оценить качество этих границ. Сходства и различия науки и искусства Что общего у искусства и науки? В чем различие между ними? Над этим имеет смысл подумать, чтобы лучше понимать перспективы их взаимоотношений в будущем. Различия между искусством и наукой: Искусство Наука Цель — эстетическое переживание Цель — знание и понимание Эмоции и интуиция Рассудок Визуальная или звуковая коммуникация Повествовательная текстовая коммуникация Вызывает ассоциации Объясняет Уникальность Нормативность Ценностью является отрыв от традиции Ценностью является систематическое продолжение традиции и соответствие стандартам Общие черты искусства и науки: Ценностью для обоих является внимательное наблюдение за своей средой и сбор информации, доступной чувствам Ценностью для обоих является творчество Предполагают изменение, инновации, улучшение существующего Используют абстрактные модели постижения окружающего мира Стремятся создавать произведения, имеющие универсальное значение В «Принципах научного исследования» Альберт Эйнштейн заявляет, что и художник, и ученый подменяют мир, данный нам в опыте, миром, который создают они сами, — и делают это ради трансценденции, выхода за пределы мира. Einstein, A. Principles of Research //: Einstein, A. Essays in Science. New York: Philosophical Library, 1934. Вибеке Соренсен в статье «Вклад художников в визуализацию науки» называет художников «организаторами больших массивов данных», «людьми, которые открывают необычные взаимосвязи между событиями и образами» и «междисциплинарными творцами». Sorensen, V. The Contribution of the Artist to Scientific Visualization, http: // felix. usc. edu / text / scivi1. html. Она продолжает: «Наведение интеллектуального моста между абстрактным мышлением и эстетикой чрезвычайно важно для обеих групп». Представители более жесткого критического анализа признают, что как искусство, так и наука продуцируют высказывания, претендующие на истинность, и пытаются создавать некие привилегированные позиции, однако в реальности они в равной степени являются участниками символических систем и нарративов, формирующих культуру. Пауль Фейерабенд в своем докладе под названием «Теоретики, художники и мастеровые» замечает, что ученые играют важную роль в формировании тех самых явлений, которые они изучают. Он предполагает, что разработанные искусством темы абсурдности и парадокса могут пойти на пользу науке, и приводит в пример дилемму, сформулированную Платоном. Единственная возможность для нас познать чистое бытие — это умозаключать о нем, пользуясь данными несовершенных чувств, при помощи которых мы познаем материю. Платон относил ремесленников и художников к черни, ибо сфера их занятий весьма далека от сущности Вселенной, доступной лишь умственному созерцанию. Фейерабенд прослеживает развитие этого недоверия к наблюдению до наших дней, когда теоретикам приписывается статус более высокий, чем эмпирикам. Фейерабенд заявляет, что ученые должны создать масштабные теоретические структуры, которые смогли бы связать наблюдение с лежащей в его основе «реальностью». Как бы ученые ни гордились своей объективностью, они точно так же, как и художники, создают несуществующее. Далее он признает серьезные трудности, причина которых — неистребимая вера, будто наука упорядочивает в единой системе теоретические структуры и основанные на них способы действия. Он сомневается в оправданности недоверия к миру реальных вещей и действий, делая вывод, что наука во многом очень близка искусству, поскольку исследователи также выстраивают фигуры изыскания и производят определенные операции, чтобы представить свои мысли: В каком-то смысле ученые и научные направления, в целом — племена и народы, действуют подобно художникам или ремесленникам, пытающимся вылепить мир из незнакомого по большей части материала — Бытия… Исследователи — суть художники, которые, работая с неведомой прежде материей Бытия, создают из него множество явленных миров, которые они часто, но ошибочно отождествляют с самим Бытием.

BorisE: Искусство предсказаний 17.01.07 Американский ученый Джон Нэсбитт (John Nasbitt), ныне работающий в китайском Университете Нанкина (ранее он преподавал в Гарвардском Университете и МГУ) опубликовал книгу об искусстве предсказания будущего. Книга "Установка Ума" (Mind Set! Reset Your Thinking and See the Future) содержит рекомендации о том, как можно абстрагироваться от современности и научиться определять тенденции, которые кардинальным образом повлияют на будущее. Нэсбитт предлагает использовать 11 постулатов, необходимых для точного видения будущего: 1. Когда многое изменяется, многое остается неизменным. 2. Будущее основывается на настоящем. 3. Фокусируйтесь на результатах игры. 4. Поймите, как важно не быть правым. 5. Рассматривайте будущее как головоломку или мозаику. 6. Не бегите впереди паровоза. 7. Сопротивление изменениям оказывается неудачным, когда выигрыш реален. 8. Вещи и процессы, которые, как мы ожидаем, должны произойти в будущем, как правило происходят, но более медленно. 9. Невозможно достичь результатов просто разрешая какую-либо проблему - необходимо изучать и использовать новые возможности. 10. Не добавляйте до тех пор, пока не убавили. 11. Не забывайте об экологии и технологии. Эти формулы нуждаются в расшифровке. Например, постулат 3 ("Фокусируйтесь на результатах игры") гласит, что не стоит выдавать желаемое за действительное. Постулат 4 ("Поймите, как важно не быть правым") означает, что человек привык всегда и везде доказывать свою правоту. Однако правота часто оказывается относительной, поскольку основывается на элементарно незнании или отсутствии широкого взгляда на вещи. Постулат 6 ("Не бегите впереди паровоза") означает, что многие передовые нововведения оказываются невостребованными, если появляются не вовремя - когда общество еще не готово их воспринять. Поэтому, к примеру, многие технологические новинки или научные идеи, опережавшие свое время, человечество вовремя не задействовало, хотя специалисты изначально видели их колоссальный потенциал. Постулат 10 ("Не добавляйте до тех пор, пока не убавили") подразумевает, что за любое изменение необходимо платить, причем всегда стоит учитывать реальные размеры этой "платы". Источник: Washington Profile

Молотобоец: Ученый проводит опыты над своей лягушкой, которая умеет выполнять команды. Он приказывает: "прыгай", лягушка, понятное дело, прыгает. Он удаляет ей одну заднюю лапку, и снова говорит "прыгай". Та прыгает, хотя уже и не так хорошо. Он удаляет вторую заднюю лапу, и снова командует, лягушка, конечно, не прыгает, он злится, кричит, сидит в растерянности. Тут его осеняет, и он записывает – если ампутировать у лягушки обе задние лапы, она становится глухой.

BorisE: Атомная сказка Эту сказку счастливую слышал Я уже на теперешний лад, Как Иванушка во поле вышел И стрелу запустил наугад. Он пошел в направленье полета По сребристому следу судьбы. И попал он к лягушке в болото, За три моря от отчей избы. — Пригодится на правое дело! — Положил он лягушку в платок. Вскрыл ей белое царское тело И пустил электрический ток. В долгих муках она умирала, В каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла На счастливом лице дурака. 1968 http://www.moskvam.ru/2006/02/kuznezcov.htm

BorisE: проблема в принципиальной неполноте модели и ее единственности Классический пример заключения ad hoc, удобного автору

BorisE: К вопросу о качестве аналитики... Высоко-высоко в гималайских горах была деревня, и в ней жил мудрец. Он был очень-очень стар и дряхл. Все жители деревни внимали каждому его слову, считали его святым или пророком, и не было ни разу случая, чтобы его пророчество не сбылось. Если он предрекал войну, начиналась война, если обещал холодную зиму, то трещали ужасные морозы. Однажды этот пророк с огромной печалью, чуть не плача, обратился к жителям деревни и сказал: - Завтра солнце не взойдет. И после этого удалился в свою пещеру, где жил.... В деревне началась паника. Некоторые решили покончить жизнь самоубийством, другие похватав свои пожитки, кинулись бежать куда глаза глядят в тщетной надежде избежать конца света. А самые спокойные и сильные духом решили молиться. Перед рассветом все, кто остался в деревне, собрались на площади, чтобы вместе встретить катаклизм. Но солнце взошло! Тогда толпа с криками "Обманщик!" кинулась к пещере, где жил пророк. Но там было все тихо. Пророк умер этой ночью. Мораль - учитесь правильно интерпретировать прогнозы http://itblogs.ru/blogs/humor/default.aspx

BorisE: В этой книге представлены работы автора, относящиеся к логике и методологии интеллектуальных систем. Согласно Тейяру де Шардену интеллект есть явление сверхжизни, а потому не вызовет удивления явное и неявное влияние интеллектуального уровня общества на его текущую жизнь, а следовательно, и жизнь будущую. Идея П.Сорокина о том, что социальные системы являются причинно-смысловыми, связана с необходимостью развивать как методы обнаружения причинно-следственных зависимостей на основе имеющихся фактов и знаний, так и средства представления и организации понятийного знания (системы понятий), проясняющего как неясные идеи, так и демагогическое манипулирование ими, дезориентирующее общественное мнение. Построение интеллектуальных систем вызвало к жизни потребность создавать средства описания рационального поведения, доступные объективной критике и корректировке. Аргументированное принятие решений на основе сопоставления доводов и контрдоводов является обязательной "гигиеной социального мышления". Демократия предполагает определенный уровень рациональности, дающий возможность осуществлять целерациональное поведение в смысле Макса Вебера не только в повседневной жизни, но и в критические моменты истории, когда аффективное поведение затуманивает разум. Рационализм, понимаемый как аргументированное принятие решений на основе знания фактов и средств защиты от влияния заманчивых химер, является дисциплиной мысли и неотъемлемым спутником интуиции и знаний. Человек общественный -- человек рассуждающий, человек ведомый вождями -- человек некритический, принимающий мифы и утопии в качестве догматов, вне которых лежит область его умственной недоступности. Демократия как тип организации общества предполагает развитые механизмы выборов представительной власти, разделение властей (представительной, исполнительной и судебной), гарантии от узурпации власти и насильственных изменений государственного строя и, наконец, средства защиты прав меньшинства (парламентского и электорального). Однако все эти необходимые черты демократии образуют лишь ее идеально-типическую сущность, реальность же функционирования зависит от свободного и аргументированного выбора решений электората, основанного на соревновательном предложении программ общественной жизни различными политическими объединениями при равных условиях общения с электоратом. Следовательно, аргументация, т е. предложение /доводов за или против тех или иных экономических, политических и нравственных решений и идей, является обязательным условием культуры, в значительной мере определяющей общественный выбор -- результат не только социальной психологии, но и "социальной логики" (т.е. принятия решений на основе аргументов, фактов и исторической памяти). В силу этого интеллектуальная готовность к принятию рациональных решений зависит не только от социальной психологии, но и "социальной логики". Прояснение идей, апелляция к фактам, историческое рассмотрение причин событий, выявление противоречивых политических установок, установление ложности демагогических обещаний и обвинений -- далеко не полный перечень проблем "социальной логики", столь необходимой в периоды становления демократических общественных институтов и традиций: демократический процесс начинается со свободного конкурса аргументов, конкурс же голосов электората является лишь его завершением. В посттоталитарном обществе сохраняются черты тоталитарного мышления, которое извращает аргументацию, накладывает табу на контрдоводы относительно догматов, противоречащих фактам и здравому смыслу. Интеллектуальные системы интересны как "идеально типические" архитектуры анализа фактов и принятия решений, а их строение -- база фактов и знаний, способы организации знаний (декларативных, процедурных и понятийных) и средства реализации рассуждений являются примером простого рационализма, созданного человеком, а следовательно, они могут быть в более развитом и совершенном виде использованы в общественных целях -- управлении и принятии решений в различных областях жизни, включая политическую и социальную сферы. http://urss.ru/cgi-bin/db.pl?cp=&page=Book&id=31330&lang=Ru&blang=ru&list=Found

bne: Мифы о "поколении Google" Корреспондент Действительно ли "поколение Google" – дети, рожденные после 1993 года, – сильно отличается от нас? Правда ли, что они тянутся к компьютерной мышке еще в колыбели и демонстрируют инстинктивную способность ориентироваться в интернете и быстро находить нужные ответы? В действительности юные пользователи отличаются от взрослых не так сильно, как можно подумать. Проведенное в январе исследование с участием англоязычной молодежи из развитых странах Запада развеяло ряд мифов о взаимоотношениях молодых людей с новыми технологиями. Например, правда ли, что поколение Google разбирается в высокотехнологичных штучках лучше взрослых? Это "в целом правда", хотя "пользователи старшего возраста быстро их догоняют", говорится в исследовании, проведенном по заказу Британской библиотеки. "Большинство молодых людей пользуется гораздо более простыми технологиями... чем принято считать", – гласят выводы работы. Правда ли молодежь владеет "многозадачностью" – делает по два, три или больше дел одновременно? "Убедительных доказательств этому нет". Предпочитает ли юное поколение визуальную информацию тексту? "Правомерно сказать да, хотя текст также имеет важное значение", – утверждают специалисты. Действительно ли молодые люди не умеют ждать и желают, чтобы их информационные запросы удовлетворялись немедленно? "Нет, – отвечают исследователи. – Убедительных доказательств, что в этом отношении молодежь более нетерпелива, не выявлено". И хотя молодежь в общении может ценить мнение своих сверстников больше, чем мнение взрослых, в вопросах учебы это не так. "Мы полагаем, это миф, – говорят специалисты. – Мнения преподавателей, родственников и сведения из учебников всегда ценятся выше интернета". Как бы то ни было, пользование поисковыми системами наподобие Google и Yahoo делает и учащихся, и взрослых более поверхностными. Они просматривают лишь часть информации – заглавия, содержание, аннотации – но редко копают глубоко. Это хорошо для быстрого ознакомления, однако студенты должны уметь серьезно разобраться в вопросе, в его тонкостях и нюансах, если хотят научиться думать своей головой. Несмотря на то, что студенты обычно демонстрирует высокий уровень компьютерной грамотности, их "информационная грамотность" – умение находить и впитывать качественную информацию – зачастую отстает, утверждается в работе. Они мало времени тратят на обдумывание найденных в интернете данных. Поэтому молодежь надо учить внимательнее оценивать точность, значимость и авторитетность полученных сведений. Чтобы помочь в этом, библиотекам придется поработать над своим имиджем. Учащиеся часто воспринимают их как места для складирования книг, а не как высокотехнологичный информационный ресурс. Такого мнения придерживаются даже студенты колледжей – 89% из них начинает исследование с обычных поисковых систем, а не с сайтов библиотек. Почти все студенты колледжей удовлетворяются результатами такого поиска. В этом и заключается проблема. Если библиотеки хотят сохранить свою роль, необходимо обучать молодежь более сложным исследовательским методам. В работе поднимается проблема плагиата среди студентов. Иногда кажется, что молодые люди работают по принципу "скопировать-вставить". Тем не менее, новое поколение представляет себе, что такое право интеллектуальной собственности, и сознает, что кто-то затратил немало усилий, чтобы составить документ, записать песню или видео. Просто молодежь "чувствует, что система авторских прав нечестна и несправедлива", говорится в исследовании. Однако подождите, пока эти дети вырастут и поймут, что интеллектуальная собственность – источник средств к существованию. Подобное отношение может перемениться.

bne: Джаред Даймонд «Ружья, микробы и сталь» (Jared Diamond «Guns, Germs and Steel». – W. W. Norton & Company, 1999) Удивительная книга… Она дает интеллектуальную основу для понимания человеческой истории. Билл Гейтс Книга географа Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь» – хороший пример «потерянного послания». Так бывает, когда автор пишет книгу для одного типа читателей, а на самом деле на нее яростно «накидывается» совсем другая целевая группа. Книга написана явно не для бизнесменов, но, тем не менее, именно они стали ее самыми главными читателями и почитателями. Причина, очевидно, в том, что хотя современные менеджеры любят сравнивать себя с Александром Македонским или Цезарем, свои компании – с великими империями прошлого, а борьбу с противниками выстраивать по рецептам Клаузевица или Сюнь-цзы, тем не менее, для реального решения деловых проблем параллели с историей обычно оказываются не очень продуктивными. Как можно использовать исторические аналогии для принятия конкретных решений, если мы не понимаем причин главных исторических событий? Почему при Иссе победил Александр, а не Дарий? Почему в современном мире доминируют европейцы и происходящие от них американцы, а не австралийские аборигены? Ясно, что традиционная история дает ответы на эти вопросы либо невнятные и непригодные для практической деятельности, либо слишком уж очевидные. Например: американцы доминируют потому, что у них есть атомное оружие и много денег, а у аборигенов – только зубы кенгуру, палки-копалки, бумеранги и «кость смерти». Иногда вместо таких простых ответов «в пользу бедных» объяснения историков уходят в дебри «особенностей европейской культуры», иудео-христианской традиции и тому подобных крайне туманных материй, в принципе не дающих возможности проследить причинно-следственные связи между событиями. По сравнению с этими объяснениями книга Даймонда имеет преимущество объяснительной конкретности. Общий вопрос, на который она дает ответ, звучит так: почему одни народы, исторические системы или религии процветают, а другие терпят поражения и навсегда уходят со сцены истории? Это книга о соревновании исторических систем и о законах, по которым человеческие коллективы существуют и в каменном веке, и в 21-м. В этом смысле ее важность для постоянно озабоченного конкурентной борьбой делового сообщества вполне очевидна, так что ее популярность среди бизнесменов объясняется не только случайными личными пристрастиями Билла Гейтса или руководителей компании McKinsey, объявившими себя сторонниками ее объяснительных моделей. История с точки зрения микробов Основная идея, с которой Даймонд начинает свое глобальное «объяснение» человеческой истории, заключается в следующем: люди и человеческие коллективы – это живые системы, существующие среди других живых систем и подчиненные общим законам эволюции. В этом смысле его модель чрезвычайно необычна и привлекательна для любого человека, которого раздражает «антропоцентризм» традиционной европейской истории и гуманитарных наук. У Даймонда все равны: свою собственную историю имеют не только люди, многие тысячелетия вынужденные жить с вредоносными вирусами и микробами, но и сами микробы, постоянно адаптирующиеся к новым условиям и мутирующие вместе с изменяющимися человеческими популяциями, а также иногда изменяющими людей в своих интересах. Стиль, и структура книги проникнуты этим в высшей степени увлекательным «благоговением перед жизнью», а история человечества превращается в один из элементов непрерывного жизненного потока, в котором на равных с людьми действуют растения, животные и даже микроорганизмы. Увлекательные истории доместикации растений человеком и человека растениями, происходившие, оказывается, параллельно и совсем не так просто, как многие думают, – это, пожалуй, самая захватывающая часть книги. От Даймонда вы, к примеру, можете узнать не только о том, как люди одомашнивают растения или животных, но и о том, как другие живые существа (разумеется, бессознательно, но эволюционно вполне направленно) модифицируют поведение самих людей. То есть наша собственная история под другим углом зрения вполне может быть вписана в историю микробов, написанную с точки зрения микробов! Причины непосредственные и окончательные Не бывает популяций, обреченных на историческое «лузерство», так как все человеческие коллективы постоянно приспосабливаются к окружающим условиям Исходная модель имеет два важных следствия. Причины отставания тех или иных народов надо искать не в их внутренних особенностях. Ведь не бывает популяций, обреченных на историческое «лузерство», так как все человеческие коллективы постоянно приспосабливаются к окружающим условиям. Отсюда тезис номер 1: ни один народ «не виноват» в своей отсталости – все они всего лишь продукты многотысячелетнего приспособления к различными природным системам. И тезис номер 2 – «окончательные» причины неравномерного исторического развития надо искать в географических условиях, которые предоставляют разным народам отнюдь не одинаковые возможности для развития. Так, Евразия – родина большинства предков почти всех домашних животных и пригодных для одомашнивания злаков. Несколько центров земледелия, возникших на нашем материке почти одновременно 10 тысяч лет назад (Ближний Восток, Северный и Южный Китай, Северная Африка), могли беспрепятственно обмениваться друг с другом, так как Евразия вытянута по меридиану, и растения и животные, одомашненные в одном центре, могли использоваться другими земледельческими коллективами, живущими примерно на той же широте. Таким образом, в Евразии уже за 3 тысячелетия до нашей эры образовался огромный пояс производящего хозяйства, в котором все народы использовали «полный пакет» одомашненных евразийских растений и животных – множество видов домашнего скота, злаков и зеленых растений. Следуем за аргументацией Даймонда дальше: развитие производства пищи неизбежно привело к росту плотности населения, а это в свою очередь способствовало формированию государств, появлению письменности и развитию ремесел. Следовательно, окончательные причины исторического доминирования Евразии – ее широтная вытянутость (основная ось континента проходит в одном климатическом поясе и не препятствует миграциям культурных растений и животных) и обилие на ее территории пригодных для одомашнивания биологических видов. В то же время в Америке гораздо меньше видов растений, привлекательных для ранних земледельцев (из злаков индейцам удалось одомашнить одну кукурузу и то с огромным трудом, почти полностью изменив при помощи многовековой селекции внешний облик невзрачной травки теосинте). Крупных стадных животных, способных мирно существовать с человеком, в Америке почти совсем нет (местные лошади и туры вымерли после проникновения туда человека). Повредила развитию доколумбовой американской цивилизации и меридиональная вытянутость континентов Северной и Южной Америк. Культурные растения и животные с большим трудом перемещались через чуждые для них климатические пояса, поэтому многие растения были одомашнены в разных местах независимо друг от друга, а ламы так и не добрались до древней Мексики, жители которой были вынуждены обходиться вообще без домашнего скота. На других изолированных континентах и островах (Австралия, Новая Гвинея) ситуация еще хуже: там почти не было условий для земледелия или пригодных для одомашнивания биологических видов. Вообще, сама категория «окончательной причины» может вызвать у кого-то из читателей сомнение. Из физики мы знаем, что у каждого события есть бесконечный ряд причин, ни одна из которых не является окончательной. Однако, возражает Даймонд, у биологических систем другие свойства. Каждая такая система полностью детерминирована внешней средой, в которой она существует. Между популяцией и средой возникают не только причинно-следственные, но и системные связи. Так что говорить об окончательных причинах доминирования евразийских народов вполне оправданно. Итак, непосредственные причины того, что именно испанцы завоевали ацтеков и инков, а не наоборот – это наличие у европейцев стального оружия, лошадей и разрушительных для индейцев микробов (полученных нами, кстати, от домашних животных, которых у индейцев почти не было). Окончательной же причиной является различие в географическом окружении, сделавшее возможным гораздо более быстрое развитие Евразии. Географический детерминизм и оптимальная фрагментация Гораздо более сложный вопрос, на который пытается ответить автор книги: почему лидерство в современном мире принадлежало до последнего времени именно Европе, а не, к примеру, Индии или Китаю. Здесь объяснения Даймонда становятся гораздо менее убедительными. Это и понятно: доказывать, что отсталость Китая и прогресс Запада объясняются гористостью европейского ландшафта, затруднявшего создание континентальной европейской империи (в Китае, наоборот, ландшафт благоприятствовал созданию единого огромного государства) – значит вступать на зыбкую почву давно отвергнутого географического детерминизма. Делать это Даймонду явно не очень хочется, тем более что его позиции здесь гораздо слабее. Действительно, если все дело в единой империи, которая затормозила внутреннюю конкуренцию и развитие в Китае, то почему прогресс не пошел семимильными шагами, скажем, в Индии, где единого государства до последнего времени тоже не существовало? Компании должны быть разбиты на множество автономных юнитов, которые в то же время остаются прозрачными и тесно взаимодействующими друг с другом В результате автору приходится сформулировать крайне сомнительное с научной точки зрения понятие «оптимальная фрагментация». Для быстрого прогрессивного развития нужна не только раздробленность (чтобы поддерживать определенный уровень конкуренции), но и единство (чтобы знания и навыки свободно циркулировали между разными подразделениями общественной системы). По Даймонду, в Европе уровень фрагментации был оптимален, то есть раздробленность не препятствовала циркуляции знаний, а в Индии – нет, поскольку там связи между разными регионами были крайне затруднены. Надо сказать, что сам автор в послесловии ко второму изданию книги частично пересмотрел это свое «объяснение». По его словам, ему стало ясно, насколько сложными и непостоянными категориями являются такие понятия, как «Европа», «Индия» или «Китай». Рубежи этих глобальных регионов представляют собой не чисто географические, а культурные барьеры. Так, границы Европы за последнюю тысячу лет менялись много раз, и одно из таких изменений происходит на наших глазах (расширение Евросоюза). Точно так же оптимальность европейской континентальной фрагментированности объясняется не столько географией, сколько особенностями европейской культуры (наличие единой религии и единой правовой системы). В целом, среди историков идеи Даймонда об «оптимальной фрагментации» не прижились из-за их недостаточной объяснительной силы. А вот бизнесмены, начиная от Билла Гейтса до компании McKinsey, ухватились за эту и другие теории книги. По мнению одного из партнеров McKinsey, «Ружья, микробы и сталь» – обязательное чтение для любого делового человека, поскольку она объясняет глобальные правила конкуренции. Выживают те, кто дольше хранит информацию, обладает бóльшими ресурсами и умеет эффективно их использовать. Простые и вряд ли новые для кого-то правила, но ведь Даймонду удалось показать, как они работают во все времена и на всех материках. Пригодилась в бизнесе и идея оптимальной фрагментации. В споре между сторонниками централизации и децентрализации автор советует выбирать золотую середину. Компании должны быть разбиты на множество автономных юнитов, которые в то же время остаются прозрачными и тесно взаимодействующими друг с другом. Мысль тоже не очень новая, но разве не приятно видеть, как банальности либеральной «новой экономики» подтверждаются многотысячелетним опытом человеческой цивилизации? Алексей Гостев http://hh.ru/contents/publication.do?publicationRubrikId=43&publicationId=948

bne: Наблюдение за проектом Есть старая шутка о том, что разработка любого проекта ведется нормально до тех пор, пока до сдачи не останется одна неделя. Эд Йордон Есть старая шутка о том, что разработка любого проекта ведется нормально до тех пор, пока до сдачи не останется одна неделя. В этот момент заказчик обнаруживает, что график выполнения задания отстает от намеченного примерно на полгода. Эд Йордон, редактор журнала Cutter IT Journal, издаваемого консорциумом Cutter Consortium. Связаться с ним можно по электронной почте по адресу ed@yourdon.com Несмотря на то что разработчики упорно трудились в течение долгих часов, никому доподлинно не известно, на каком этапе проект находится в данный момент. Одна из причин, из-за которых текущее состояние проекта остается невыясненным, заключается в том, что внутренние процессы «скрыты» от руководителя проекта и конечных пользователей. Порой создается впечатление, что кодирование программы осуществляется в полной темноте. В том, насколько важна правильная организация работы над проектом, я еще раз убедился во время своей последней поездки по Индии. Эта страна очень быстро превращается в центр разработки высококлассного программного обеспечения. Из десяти ведущих организаций, занимающихся созданием ПО, которые имели в сентябре прошлого года наивысший рейтинг (Level 5) в соответствии с моделью Capability Maturity Model Института программного обеспечения (Software Engineering Institute — SEI), оказалось пять индийских. А доля индийских фирм среди 59 организаций, которые оцениваются Level 4 или Level 5, доходит до 40%. Ответом представителей Индии на проблему «скрытого процесса» стали их практические достижения и место в мировой табели о рангах. У организаций, находящихся в рейтинге на уровне Level 1, определения процессов не существует, поэтому ни разработчики, ни менеджеры, ни клиенты не знают, какие процессы выполняются в данный конкретный период. Зато у компаний, занимающих места на уровне Level 3 и выше, все процессы четко определены. Если кому-нибудь нужно что-то уточнить, он может ознакомиться с документом, где все подробно расписано. Хорошее управление проектами подразумевает высокую дисциплину выполнения последовательных процессов; все знают, чем должен завершаться каждый этап, поэтому никаких неожиданностей здесь быть не может. Но что делать тем пользователям, которые уже обожглись на предыдущих проектах и не особенно верят рейтингам? Необходимо установить контроль за ходом выполнения формальных процессов. Если менеджер проекта в качестве доказательства предъявляет описание процесса и утверждает, что аналогичные описания применялись при реализации десяти предыдущих проектов, скептически настроенный пользователь отреагирует примерно следующим образом: «Нас совершенно не волнуют десять ваших прошлых проектов, мы хотим получить гарантии того, что в этот раз все будет выполнено вовремя!» Ответить на данный вопрос можно двумя способами: либо время от времени по ходу реализации проекта демонстрировать прототипы, либо еженедельно представлять отчеты о выполнении работ. Но в нынешнюю «эпоху Internet» этого может оказаться недостаточно. На выполнение ответственного проекта электронной коммерции сейчас отводится не более месяца. Если на проверку системы уходит неделя и в результате становится понятно, что все работает не так, как нужно, значит, 25% времени потеряно напрасно. В качестве альтернативного варианта можно предложить полную прозрачность всех процессов разработки, с тем чтобы клиент не ждал целую неделю, пока ему представят очередной отчет. Именно так поступают лучшие индийские компании. Если команда использует формальный процесс, представляющий собой механизм автоматизации групповых работ в Web, если все задания выполняются в одной среде, а автоматизированная процедура соответствует заданным метрикам, то конечные пользователи могут наблюдать за процессом в динамике, в режиме реального времени при помощи своего собственного браузера. Появляется возможность проследить за процедурой формулировки требований, за внесением в них необходимых изменений и их утверждением; за созданием конструкций, за устранением обнаруженных дефектов. Можно также установить контроль за устранением других препятствий, мешающих успешной реализации проекта. Почему подобный подход впервые появился именно в Индии? Тут все просто: большая часть крупных индийских организаций, занимающихся разработкой программного обеспечения, выполняют заказы европейских и американских клиентов. Но даже высокие места в рейтинге SEI не снимают вопросов доверия. Клиенты опасаются доверять судьбу проекта компании, удаленной на расстояние свыше 10 тыс. км. Стратегия обеспечения «прозрачности» процессов при помощи Web-технологий призвана устранить эти недостатки и заметно улучшить управление проектами. Если организации, специализирующиеся на информационных технологиях, не будут уделять должного внимания внедрению новейших методов, они рискуют утратить свою конкурентоспособность. 27.06.2000г. http://www.osp.ru/cw/2000/24/5518/

bne: Найдите время подумать Когда вам в последний раз приходилось видеть человека, который бы, откинувшись на спинку стула, предавался такому уже полузабытому занятию, как размышление? Эд Йордон Когда вам в последний раз приходилось видеть человека, который бы, откинувшись на спинку стула, предавался такому уже полузабытому занятию, как размышление? Эд Йордон — редактор журнала Cutter IT Journal, издаваемого корпорацией Cutter Consortium. С ним можно связаться по адресу www.yourdon.com. С тех пор как десять лет назад организации начали разукрупняться и подвергать себя реинжинирингу, мы все стали настолько заняты, что не успеваем задаться вопросом, а почему, собственно, то, что мы делаем, отнимает у нас столько времени? Директора информационных служб добьются значительного увеличения производительности своего персонала, если просто помогут своим сотрудникам правильно планировать свое время. Мой коллега, Том Демарко, написал книгу «Затишье: возможность найти способ увеличить прибыль и темпы развития вашей компании» (Slack: Creating Room in Your Company for Profits and Growth, Broadway Books, 2001). В ней говорится, в частности, о том, как избежать привычной атмосферы «битвы насмерть», которая складывается при реализации многих проектов. Для этого предлагается заранее предусмотреть в планах периоды затишья, которые могут очень пригодиться для решения непредвиденных проблем и для использования открывшихся возможностей. Действительно, такой резерв позволит сделать более эффективной работу перегруженных сотрудников, вынужденных перескакивать с одного проекта на другой. Я думаю, что Демарко будет нелегко убедить современные предприятия в том, что априорное планирование простоя — вещь хорошая. Менеджеры могут использовать и традиционные идеи, изложенные Стивеном Ковеем в книге «Главные вещи — каждый день главные» (First Things First Every Day, Simon & Schuster, 1997). Ковей рекомендует определять приоритеты задач в координатной плоскости, где оси — это «срочность» и «важность». Он разделяет плоскость на четыре квадранта: Q1 (большая срочность, большая важность) содержит задачи, относящиеся к жизненно важным; Q2 (большая важность, маленькая срочность) включает в себя такие вещи, как регулярные упражнения, позволяющие избежать обострения ситуации, когда речь будет идти о жизни и смерти; Q3 (маленькая важность, большая срочность) содержит такие дела, как чтение электронной почты, телефонные звонки и разные мелкие офисные процедуры; Q4 (маленькая важность, маленькая срочность) — все то, на что мы попусту тратим время. За последние десять лет мы стали настольно эффективно работать, что выкинули большую часть операций из квадранта Q4 из своего рабочего графика. Мы оставляем их на вечер, когда отдыхаем, сидя перед телевизором. Но обычный рабочий день заполнен задачами из Q3. Задачи из Q1 игнорировать нельзя, поскольку их невыполнение означает для предприятия банкротство либо невыполнение проекта. Но никто не решает задачи из Q2, связанные с планированием, размышлениями и анализом, поскольку такая деятельность кажется бессмысленной тратой времени и часто вызывает неодобрение окружающих. Насколько часто возникают прерывания из квадранта Q3? В статье The Nando Times говорится о том, что каждый день директор по маркетингу типичной Internet-компании получает 80-100 писем по электронной почте, 100-150 телефонных звонков, 20-25 сообщений голосовой почты и два-три напоминания, а кроме того, встречается лично с 10-12 людьми. То есть это почти 300 прерываний в день; если иметь в виду десятичасовой рабочий день без перерыва на обед, то это означает, что прерывание происходит каждые две минуты. Я бы искренне поразился, если бы при этом кто-то смог продуктивно работать — ведь при таком жутком режиме не остается времени на старые добрые размышления и планирование. В коллективах, работающих над ИТ-проектами, часто складывается схожая рабочая атмосфера, и менеджеры могут научить членов группы различать срочные и важные задачи. Например, проводить фильтрацию электронной почты, поскольку электронная почта является самой распространенной формой связи в современном высокотехнологичном мире. В своей программе электронной почты я создал четыре папки, присвоив им метки от Q1 до Q4. Постепенно я создал почти 500 «фильтров», которые автоматически направляют входящее почтовое сообщение в одну из этих папок. Эти фильтры обнаруживают не только большую часть «мусорной» почты, но и сообщения от незнакомых мне адресатов и любопытствующих, которые, в конечном итоге, попадают в папки Q3 или Q4, а менее 20% сообщений, требующих первоочередного внимания, направляются в папку Q1. ИТ-менеджеры также могут помочь своим подчиненным научиться планировать свою работу на неделю вперед. В идеале вам стоит последовать совету Демарко и запланировать на неделе резервное время. Можно даже убедить сотрудников выделить время на то, чтобы спокойно посидеть за столом и подумать о том, что они делают. Как минимум мы можем убедить разработчиков гарантировать, что на задачи Q2 заранее выделено время, которое требуется для их решения, и они не будут отложены из-за непрестанных хлопот, относящихся к категории Q3. 04.02.2002г. http://www.osp.ru/cw/2002/04/48563/

bne: Законы экономической эволюции Автор Садченко К.В., 2007 Обьем - 272 с., формат - 60x88/8, обложка. ISBN 978-5-8018-0323- В книге исследованы законы эволюции экономических структур на макро- и микроуровне, жизненные циклы экономических структур, товаров, технологий с позиций эволюционной экономики. Представлен современный концептуальный подход к описанию нелинейных экономических процессов. Издание представляет интерес для экономистов, социологов, философов, деловых людей, исследователей, работающих в области теории экономических систем, микро- и макроэкономики, эволюционной экономики, эконофизики, нелинейной динамики, теории энтропии и иных областях естествознания, для преподавателей, аспирантов и студентов экономических и физических факультетов вузов. Содержание: Введение Глава 1. Эволюционная экономика и эконофизика 1.1. Понятие эволюционной экономики 1.2. Понятие эконофизики Глава 2. Жизненные циклы экономических структур, технологий 2.1. Иерархия жизненных циклов 2.2. Закономерности развития технологий Глава 3. Мир нелинейных процессов 3.1. Понятие фракталов 3.2. Понятие аттракторов 3.3. Анализ на устойчивость для экономических траекторий 3.4. Нелинейность экономических процессов Глава 4. Универсальные законы эволюции 4.1. Законы экономики и эволюционные законы 4.2. Принцип Ле Шателье-Брауна в экономике 4.3. Энтропия как универсальная функция состояния экономических структур 4.4. Взаимосвязь степеней экономической свободы с эволюцией экономических структур 4.5. Закон отрицания монополии в экономике 4.6. Эволюция экономических структур на микро и макроэкономическом уровнях 4.7. Ресурсный подход применительно к экономическим процессам 4.8. Экономическое пространство 4.9. Задача эволюции для экономических структур Глава 5. От распределения Гаусса до эволюционных уравнений 5.1. Распределение Гаусса 5.2. Распределение Леви 5.3. Уравнения Фоккер-Планка 5.4. Дифференциальное и интегральное исчисление с дробными порядками производных и кратности интегралов 5.5. Фурье-анализ и вейвлет-анализ 5.6. Метод Монте Карло 5.7. Методы клеточных автоматов 5.8. Нейросетевые методы 5.9. Модель Блэка и Шоулса с позиций эконофизики 5.10. Хаотическая механика А. Н. Панченкова Глава 6. Виртуальная машина времени 6.1. Эргодическая гипотеза для экономических структур 6.2. Прогнозирование с помощью эргодической гипотезы Глава 7. Нелинейные экономические траектории 7.1. Жизненный цикл товара, услуги, технологии как нелинейный экономический процесс 7.2. Cпрос-предложение 7.3. Экономическая траектория налогов Глава 8. Степенные законы, фликер-шумы и фазовые переходы 8.1. Степенные законы применительно к экономическим процессам 8.2. Фликер-шумы в экономических процессах 8.3. Фазовые переходы в экономических процессах Глава 9. Жизненные циклы компаний 9.1. Вектор эволюции компании 9.2. Пирамидальный характер жизненного цикла Глава 10. Взгляд в будущее http://www.dis.ru/books/katalog/0323_4.html Продают у метро Преображенское Надо бы глянуть, хотя наверное беллетристика

bne: Б. ПАСКАЛЬ Соображения относительно геометрии вообще. О геометрическом уме и искусстве убеждать Вопросы философии.— 1994.— №6. О геометрическом уме Исследование истины может иметь три главных своих объекта: первый — открытие истины, когда ее ищут, второй — ее доказательство, когда ею обладают, и последний — выяснение ее отличия от заблуждения, когда она подвергается проверке. О первом я здесь не говорю; я рассматриваю специально второй, а он включает в себя и третий. Ведь если известен метод доказательства истины, то известен и метод, посредством которого она отличается от заблуждения, поскольку при проверке, согласуется ли доказательство данной истины с известными правилами доказательства, выясняется, точно ли она доказана. Геометрия, наиболее совершенно осуществляющая эти три действия, объяснила, в чем заключается искусство открытия дотоле неизвестных истин; это то, что она называет анализом и о чем после стольких превосходных произведений, созданных на эту тему, рассуждать было бы бесполезно. Метод доказательства уже найденных истин и такого их прояснения, в результате которого их доказательство становится неопровержимым,— вот то единственное, что я хочу дать здесь. А для этого мне нужно лишь объяснить метод, применяемый для решения этой задачи геометрией, потому что теми примерами, какие она нам показывает, она предписывает — хотя бы при этом не производилось никаких рассуждений — наиболее совершенный образ действий. А так как искусство доказательства истины состоит из двух главных действий — из доказательства каждого предложения в отдельности и в расположении всех предложений в наилучшем порядке, я описание этого искусства изложил в двух секциях, из которых одна будет содержать правила, которые необходимо соблюдать в геометрических, т. е. методичных и совершенных доказательствах, а вторая * будет содержать правила методичного и совершенного порядка расположения теорем в доказательстве; таким образом, обе секции вместе будут заключать в себе все необходимое для рассуждения, доказывающего истины и располагающего их, правила, которые я намерен здесь изложить полностью. Секция I О методе геометрических, то есть методичных и совершенных доказательств** Сделать более понятным поведение, которое должно соблюдаться, чтобы сделать доказательства убедительными, я могу, только объяснив образ действий, которых придерживается геометрия, а в совершенстве выполнить это я не могу, не дав прежде понятия о еще более высоком, еще более совершенном методе, которого, однако, люди никогда не смогут достичь потому, что все, что превышает геометрию, превышает нас; и, тем не менее, о нем надо кое-что сказать, хотя на деле прибегнуть к нему, а тем более успешно пользоваться методом, более высоким и более совершенным, чем метод геометрии, невозможно. Я избрал для решения своей задачи эту науку не только потому, что лишь она одна знает истинные правила рассуждения и, не останавливаясь на правилах силлогизмов, которые так естественны, что не знать их невозможно, сосредоточивает свое внимание и основывается на истинном методе рассуждений, касающихся всех вопросов, методе, которого никто не знает, знать же который настолько полезно, что на своем опыте мы видим, что среди равных умов, того, кто владеет геометрией, эта наука продвигает настолько далеко, что он оказывается вооруженным совершенно новой силой. Я хочу сделать понятным, что доказательство на примере доказательств геометрии, являющейся почти единственной человеческой наукой, оперирующей доказательствами потому, что лишь одна она соблюдает научный метод, в то время как все прочие науки в силу естественной необходимости дают знания, в которых есть своего рода неясность (замешательство, confusion), распознавать которую необычайно хорошо умеют только геометры. Истинный метод, применяющий доказательства самого высокого совершенства, если бы достичь его было возможно, состоял бы в соблюдении двух главных требований: первого — не употреблять ни одного термина, смысл которого перед употреблением не был бы строго определен; второго — никогда не выдвигать ни одного положения, которое не было бы доказано посредством уже известных истин; одним словом, определять все термины и доказывать все положения. Но чтобы следовать порядку, который я объясняю, надо, чтобы я объявил, что я понимаю под определением. В геометрии признаются только определения, которые логика называет определениями имен, т. е. только применение имен к вещам, которые самым ясным образом описаны посредством выражений в совершенстве известных; и лишь о таких только определениях я и говорю. Их полезность и их употребление состоят в прояснении и сокращении рассуждения, выражая одним именем то, что может быть сказано несколькими словами; таким образом, однако, что данное имя оказывается освобожденным от всякого иного смысла (если оно его имело), не обладая никаким иным смыслом, кроме того, ради которого оно предназначено в определении. Вот пример: если возникает нужда отличить среди чисел те, которые делятся на два равных числа, от тех, которые таковыми не являются, то, чтобы избегнуть частого повторения этого условия, таким числам дается особое имя: я называю всякое число, которое делится на два равных, четным. Вот геометрическое определение: так как после ясного описания объекта, а именно числа, которое делится на два равных числа, ему дается имя, лишенное всякого другого смысла (если таковой был), с тем чтобы только описанный объект носил это имя. Из сказанного видно, что, давая определение, мы совершенно свободны, что определения не суть нечто такое, что можно оспаривать, потому что ясно описанному объекту больше, чем чему-либо другому разрешается давать любое, какое угодно имя; надо только остерегаться, чтобы свободой установления имен не злоупотребляли, давая одно и то же имя двум различным объектам. Дело не в том, что так делать не разрешается; важно лишь одно: чтобы не смешивались следствия и чтобы следствие, справедливое для одного объекта не распространялось на другой, называемый тем же именем. Но если этот изъян все же допущен, можно для его преодоления применить подлинное и безошибочное средство: мысленно подставить на место определяемого определение и постоянно держать перед собой его таким образом, чтобы, например, каждый раз, когда речь идет о четном числе, было в точности понятно, что это число, делимое на две равные части, и чтобы эти два объекта — определяемое и определение — оказывались так неотделимо друг с другом соединенными, что, когда в рассуждении выступает один из них, тотчас же немедленно ум присоединяет к нему второй. Ведь при этом устанавливается, что ум постоянно подставляет на место полных определений краткие термины, употребляемые только для того, чтобы избежать путаницы (confusion), вызываемой многочисленностью слов. Ничто так быстро и так сокрушительно не поражает захваченных врасплох коварных софистов, как этот метод, который необходимо постоянно иметь наготове и которого одного достаточно для устранения всякого рода затруднений и двусмысленностей. Раз этот вопрос хорошо понят, я возвращаюсь к объяснению истинного порядка, который, как я говорил, состоит в том, чтобы все определять и все доказывать. Продолжая свои исследования все дальше и дальше, мы с необходимостью приходим к первичным словам, которые определить уже невозможно, и к принципам, столь ясным, что найти принципы более ясные, пригодные для доказательства, невозможно. Отсюда видно, что естественная и непреложная необходимость делают для людей соблюдение при обсуждении какого-либо знания совершенного порядка невозможным. Но из этого не следует, что надо отказаться от какого бы то ни было порядка. Ведь один порядок, порядок геометрии, существует; он, правда, ниже абсолютно совершенного порядка в том отношении, что он менее убедителен, но не в том, что он менее достоверен. Он не определяет всего и не доказывает всего, и в этом отношении он уступает абсолютно совершенному порядку. Но он признает лишь то, что ясно и постоянно для естественного света[2], и потому он есть совершенно истинный порядок и если его недостаточно поддерживает рассуждение, то его поддерживает природа. Этот порядок, для людей самый совершенный, не состоит ни в том, чтобы все определять и все доказывать, ни в том, чтобы ничего не определять и ничего не доказывать. Он заключается в том, чтобы придерживаться средней линии — не определять то, что ясно и понятно всем людям и определять все остальное. Против этого порядка грешат в равной мере и те, которые пытаются все определять и все доказывать, и те, которые пренебрегают определением и доказательством того, что само по себе не очевидно. Таково то, что решительно предписывает геометрия. Она не определяет ни одного из таких объектов, как пространство, время, движение, число, равенство и подобных им объектов, число которых велико, потому что для людей, понимающих язык, на котором произносятся слова, обозначающие эти объекты, данные термины описывают то, что они обозначают, так естественно, что просветление, которое пожелают внести, разъясняя их, принесет больше затемнения их смысла, чем разъяснения. Ведь нет ничего более беспомощного, чем рассуждения тех, кто желает определить первичные слова. Какая есть необходимость в том, чтобы объяснять, что понимается под словом человек! Разве не достаточно известно, какой объект хотят описать этим термином? Какое полагал доставить нам преимущество Платон, говоря, что это — двуногое животное без перьев? Как будто то понятие, которое я естественно об этом имею и которого словами не могу выразить, не является более отчетливым и более несомненным, чем то, которое он мне дает своим объяснением, бесполезным и даже смехотворным, поскольку человек, потеряв обе ноги, не перестает быть человеком, а каплун, лишившись перьев, не становится человеком. Есть люди, доводящие объяснение слова посредством самого этого слова до бессмыслицы. Я знаю некоторых, которые определяли свет следующим образом: «Свет есть световое движение светящихся тел», как будто можно понимать слова «световое» и «светящееся» не понимая слова «свет». Невозможно, не приходя к бессмыслице, дать определение бытию, потому что невозможно определить смысл какого-либо слова, не начав со слов «это есть», высказываются ли эти слова или подразумеваются. Следовательно, чтобы определить бытие, надо было бы сказать «это есть» и тем самым употребить в определении определяемое слово. Из сказанного достаточно ясно видно, что существуют слова, смысл которых не может быть определен, и если бы природа не восполнила этот пробел одинаковым понятием, которое она дала об этих объектах всем людям, все наши выражения были бы неясными (confuses); между тем данные слова употребляются с той же уверенностью и с той же достоверностью, как если бы они были объяснены способом, исключающим какие-либо двусмысленности, потому что природа сама дала нам без слов понимание более отчетливое, чем то, которое доставляет нам посредством объяснений искусство. Не о сущности вещей говорю я, что все люди имеют о ней одинаковое понятие и что невозможно и бесполезно эту сущность определять. Ведь время, например, принадлежит к числу объектов, не поддающихся определению. Кто же может его определить? И зачем пытаться его определять, раз все люди понимают, что хотят сказать, говоря о времени, без того, чтобы им объясняли, что под этим словом имеется в виду? Вместе с тем существует много различных мнений о сущности времени. Одни говорят, что это — движение сотворенной вещи; другие — что это мера движения и т. д. Не о природе вещей говорю я, что она известна всем: я говорю всего лишь об отношении между именем и объектом. Таким образом, к выражению «время» все относят мысль об одном и том же объекте, чего достаточно, чтобы этот термин не нуждался в определении, хотя затем, исследуя, что же такое время, люди приходят к различным взглядам. Ведь определения создаются только для описания отдельных объектов, а не для того чтобы показать их природу. Это не означает, что назвать именем «время» движение какой-либо сотворенной вещи не разрешается, потому что, как я уже только что говорил, ни в чем мы не обладаем большей свободой, чем в создании определений. Но после создания данного определения будет два объекта, называемых именем «время»: один — то, что все люди естественно понимают под этим словом и который все, говорящие на нашем языке, называют этим именем; вторым же таким объектом будет движение какой-либо сотворенной вещи, так как его тоже будут называть словом «время», следуя этому новому определению. Надо будет, значит, избегать двусмысленностей и не смешивать различных следствий, какие влекут за собой два различных объекта —• ведь из сказанного вовсе не следует, что объект, естественно понимаемый под словом «время», в действительности есть движение какой-либо сотворенной вещи. Мы располагаем свободой одинаково называть эти два объекта, но мы не вольны устанавливать природу их так, как мы вольны устанавливать их имя. Так что если выдвигается рассуждение: «Время есть движение какой-нибудь сотворенной вещи», то необходимо спросить, что здесь понимается под словом «время», т. е. остается ли обычный, общепринятый его смысл, или же данное слово освобождается от общепринятого смысла и получает в этом случае смысл «движения какой-либо сотворенной вещи». Если данное слово здесь лишается всякого иного смысла, кроме смысла «движения какой-либо сотворенной вещи», то против этого ничего нельзя возразить, и это будет свободно созданное определение, после образования которого, как я говорил, перед нами окажутся два объекта, имеющих одно и то же имя. Но если этому слову сохраняется его обычный смысл, и тем не менее утверждается, что то, что понимается под этим словом, это — движение какой-либо сотворенной вещи, то данное утверждение можно оспорить. Это уже не свободно установленное определение, а утверждение (предложение, proposition), которое необходимо доказать, если оно не является само по себе совершенно очевидным (тогда это утверждение окажется принципом и аксиомой), но никогда оно не будет определением, потому что из его формулировки не видно, что слово «время» обозначает тот же объект, что слова «движения какой-либо сотворенной вещи», но в ней утверждается, что постигаемое нами посредством термина «время» есть данное предполагаемое движение. Если бы я не знал, насколько необходимо все это понимать в совершенстве и сколько случаев, подобных тому, пример которого я привел, ежечасно встречается в обыкновенных и научных рассуждениях, я на этом не останавливался бы. Но мне кажется, по имеющемуся у меня опыту путаницы, возникающей во время диспутов, что более глубокое рассмотрение, дух точности (nettete), ради которого я создаю весь этот трактат, будет нелишним для обсуждаемой мною темы. Ведь сколько есть лиц, полагающих, что они определили время, когда сказали, что оно есть мера движения, сохраняя в то же время обыкновенный смысл этого слова. Однако то, что они выдвинули, есть утверждение (предложение proposition), а не определение (definition). Сколько есть также лиц, полагающих, что они определили движение, сказав: «Motus пес simpliciter actus, пес mera potentia est, sed actus entis en potentia»[3]. Между тем, если они при этом оставляют за словом «движение» его обычный смысл (а именно так они поступают), то приводимая ими формулировка есть не определение, а утверждение, и смешивая, таким образом, определения, которые они называют определениями имен, определения, устанавливаемые действительно свободно, определения разрешенные и геометрические, с тем, что они называют определениями вещей, с высказываниями, которые, собственно, являются утверждениями, которых свободно устанавливать никоим образом нельзя и которые могут быть оспариваемы; они присваивают себе такую же свободу установления данных положений, какой мы располагаем при установлении определений. В такой ситуации, при которой каждый на свой лад определяет одну и ту же вещь, и в этом отношении допускается такая же свобода, какая разрешается при установлении подлинных определений, они, утрачивая всякий порядок и какую бы то ни было ясность, сами теряются, заблудившись среди препятствий, не поддающихся объяснению. В такую ситуацию никогда не попадешь, следуя порядку геометрии. Эта здравомыслящая наука очень далека от того, чтобы определять первичные слова — пространство, время, движение, равенство, больше, меньше, все, которые сами по себе всем понятны. Но за исключением этих слов все остальные термины, которые она употребляет, ею так выяснены и определены, что нет нужды в словаре, чтобы понять любой из них; так что, одним словом, все эти термины в совершенстве постижимы либо посредством естественного света, либо посредством определений, которые им дает геометрия. Вот каким способом она избегает всех пороков, которые могут возникнуть в первый момент, когда определяются только те объекты, которые необходимы в начале исследования. Геометрия пользуется этим же способом и в следующий момент, заключающийся в доказательстве положений, которые не очевидны. Ведь когда она подходит к первым общеизвестным истинам, она останавливается и требует, чтобы с ними согласились, поскольку нет ничего более ясного, что могло бы их доказать. Так что все, что предлагает геометрия, в совершенстве доказано либо посредством естественного света, либо посредством доказательств. Отсюда следует, что если эта наука и не определяет и не доказывает всего, что она утверждает, то это происходит по той единственной причине, что определять и доказывать все для нас невозможно. Но поскольку природа предоставила нам все то, чего эта наука не дает, порядок этой науки обладает лишь человеческим совершенством, но этот порядок обладает всем совершенством, какого могут достичь люди. Мне казалось уместным дать при введении это рассуждение... Может быть, найдут странным, что геометрия не может определить ни одного из объектов, являющихся ее главными предметами: ведь она не может определить ни движение, ни число, ни пространство. А между тем именно эти три объекта она в особенности рассматривает и в соответствии с исследованием этих объектов она получает три различные названия — механики, арифметики и геометрии; этим последним именем называется и весь род, и его вид. Не будет ничего удивительного, если будет замечено, что в этой замечательной науке, занимающейся только простейшими объектами, именно эта простота, делающая их достойными быть ее предметами, делает невозможным их определение. Так что отсутствие их определений есть скорее совершенство, нежели недостаток, потому что оно имеет место не из-за того, что понятия об этих объектах темны, а наоборот, из-за крайней их очевидности, которая такова, что хотя они не обладают убедительностью доказательств, они обладают всей их достоверностью. Таким образом, геометрия предполагает, что известно, какие объекты понимаются под словами — движение, число, пространство — и, не останавливаясь на бесполезных попытках их определить, проникает в их природу и обнаруживает в них чудесные свойства. Три этих объекта, заключающие в себе всю Вселенную, согласно словам: Deus fecit omnia in pondere, in numero, in mensurae[4], находятся во взаимной необходимой связи друг с другом. Ведь невозможно представить себе движение без какого-нибудь движущегося объекта, а из того, что это — один объект, единица, происходят все числа; наконец, так как движение невозможно без пространства, обнаруживается, что все три объекта содержатся в первом из них. В нем же содержится время, потому что движение и время соотносительны друг с другом, поскольку скорость и медленность то, чем отличаются друг от друга различные движения, находятся в необходимом отношении к времени. Таким образом, у всех этих объектов есть общие им свойства, познание которых открывает уму величайшие чудеса природы. Главное из них заключается в двух бесконечностях, встречающихся повсюду: бесконечности вширь, наличие того, великость чего безгранична, и бесконечности вглубь, наличие того, малость чего безгранична. Ведь каким бы скорым ни было какое-нибудь движение, можно понять, что есть более скорое движение, но и это последнее тоже может быть ускорено, и так все время, до бесконечности; мы никогда не можем прийти к такому движению, к скорости которого нельзя было бы ничего прибавить. И наоборот, каким бы медленным ни было какое-нибудь движение, можно его замедлить, а это последнее еще замедлить, и никогда не достигается такая степень медленности, которой нельзя было бы уменьшить, бесконечно нисходя к все большим степеням медленности, но не достигая покоя. Точно так же, каким бы большим ни было число, можно придумать большее число, и такое, которое превосходит последнее, и так до бесконечности, никогда не приходя к числу, которого невозможно было бы увеличить. И наоборот, каким бы маленьким ни было число, как сотая и десятитысячная часть, можно придумать еще более малое число, и так до бесконечности, не приходя к нулю или к ничто. И так же, каким бы большим ни было пространство, можно себе представить пространство, большее, чем это, а затем — еще большее и так до бесконечности, никогда не приходя к пространству, которого невозможно было бы увеличить. И наоборот, каким бы малым ни было какое-нибудь пространство, можно рассмотреть еще меньшее и еще меньшее и так до бесконечности, никогда не приходя к неделимому пространству, которое было бы вовсе лишено протяженности. И точно так же дело обстоит со временем. Всегда можно представить себе более длительное время, никогда не приходя к последнему, больше которого быть не может; и всегда можно себе представить время, меньшее, чем любое, самое малое, никогда не приходя к мгновению, которое было бы вовсе лишено длительности. Одним словом, какое бы движение, какое бы число, какое бы пространство, какое бы время ни было, всегда есть более скорое движение, большее число, большее пространство, большее время и всегда есть менее скорое движение, меньшее число, меньшее пространство, меньшее время, таким образом, что все они расположены между ничто и бесконечностью, будучи всегда бесконечно удаленными от этих крайностей. Все эти истины могут быть доказаны, тем не менее, они являются основаниями и принципами геометрии. Но поскольку причина того, что они не могут быть доказаны, заключается не в их неясности, а, напротив, в их крайней очевидности, отсутствие их доказательства является не их дефектом, а скорее их совершенством. Из сказанного явствует: геометрия не может ни определить свои объекты, ни доказать свои принципы, но происходит это по той единственной выгодной для нее причине, что и тем, и другим присуща крайняя естественная ясность, убеждающая гораздо сильнее, чем рассуждение. Разве есть что-либо более очевидное, чем истины, гласящие, что число, каким бы оно ни было, может быть увеличено? Разве нельзя любое число удвоить? Разве что-нибудь более очевидно, чем то, что скорость какого-нибудь движения можно удвоить и что точно так же можно удвоить любое пространство? Кто может сомневаться, что число, каким бы оно ни было, можно разделить пополам? Разве половина какого угодно малого числа будет представлять собой ничто? Как же две его половины, будучи нулями, соединившись, образуют число? Точно так же разве нельзя движение, сколь бы медленным оно ни было, замедлить так, что оно станет проходить то же пространство в течение вдвое большего времени, а последнее движение, в свою очередь, вдвое замедлить? И разве невозможно пространство, каким бы маленьким оно ни было, разделить надвое, а эти половины опять разделить надвое? И может ли получиться так, 'чтобы эти половины стали неделимыми, лишенными какой бы то ни было протяженности, половины, которые, будучи соединены друг с другом, образуют пространство, с деления которого мы начали? У человека нет естественного познания, которое было бы достовернее познания этих 'истин, которое своей ясностью превосходило бы их. Тем не менее находятся умы, во всем прочем превосходные, которых эти бесконечности шокируют, умы, которые никак не могут согласиться с тем, что данные бесконечности существуют. Я никогда не встречал ни одного лица, которое полагало бы, что какое-нибудь пространство может быть увеличено. Но я видел некоторых, во всем прочем весьма благоразумных людей, утверждавших, каким бы бессмысленным ни было это утверждение, что пространство может быть разделено на неделимые части. Я взялся за исследование того, в чем могла бы заключаться причина этого заблуждения, и нашел, что есть только одна главная его причина,— они не могут представить себе чего-нибудь, делимого до бесконечности, из чего они заключают, что ничего бесконечно делимого нет. Вера в то, что он владеет истиной непосредственно,— естественная болезнь человека. Вследствие этого он всегда расположен отрицать все, что ему непонятно, в то время как в действительности ему естественно известны лишь вымыслы и он должен принимать за истинное лишь то, противоположность чего выступает перед ним как явное заблуждение. Вот почему каждый раз, когда какое-нибудь положение нам непонятно, надо не отрицать его на этом основании, а воздержаться от суждения и исследовать положение, противоположное тому, которое нам предложено, и если будет найдено, что положение, противоположное предложенному нам суждению, явно ложно, можно смело утверждать, что предложенное нам положение верно, каким бы непонятным оно ни было. Применим это правило к нашей проблеме. Нет геометра, который не считал бы, что пространство делимо до бесконечности. Без этого принципа так же невозможно быть геометром, как невозможно быть человеком без души. И тем не менее среди них нет таких, которые понимали бы бесконечное деление, и в этой истине может убедить тот единственный и несомненно достаточный довод, что мнение, будто при делении пространства можно дойти до части пространства, лишенной какой бы то ни было протяженности, это мнение, как в совершенстве понятно, ложно. Ведь что может быть бессмысленнее утверждения, что при разделении пространства на все более мелкие части достигается в конце концов такое деление, при котором, разделяя участок пространства надвое, мы получим две его половины, неделимые, лишенные какой бы то ни было протяженности? Я хотел бы спросить тех, кто придерживается этого взгляда, представляют ли они себе отчетливо, что две неделимые части пространства соприкасаются; если они прикасаются друг к другу повсюду, то это не две части, а одна, если же они прикасаются друг к другу не повсюду, а лишь какой-то своей частью, значит, они состоят из частей, значит, они не неделимы. А если люди, признающие существование неделимых частей пространства, признаются (как они действительно делают, будучи вынуждены это сделать), что положение, которого они придерживаются, так же невозможно себе представить, как и противоположное положение, то они должны также признать, что судить о чем-либо следует не по тому, можем ли мы это представить или не можем, и поскольку невозможно себе представить утверждаемое в обоих противоположных положениях, необходимо достоверно, что одно из них истинно. Но этим химерическим затруднениям, соответствующим лишь нашей слабости, противостоит естественная ясность следующих, по-видимому, неоспоримых истин: если бы было истинным, что пространство состоит из определенного числа конечных неделимых частей, то отсюда следовало бы, что каждое из двух пространств, являющихся квадратами (т. е. такими, у которых все стороны равны), будучи двойником такого же другого, содержало бы то же число неделимых частей, что и другое. Пусть возражающие мне хорошо запомнят это следствие. А затем пусть они станут рассматривать одну за другой точки в этих квадратах, пока им не встретятся две точки, одна из которых является двойником другой точки, находящейся в другом квадрате. Если им это удастся, я заставлю всех геометров на свете уступить им. Но если сделать это невозможно (т. е. если существует непреодолимая невозможность расположить квадраты точек так, чтобы один был двойником другого, что я доказал бы здесь, если бы дело заслуживало того, чтобы на нем останавливаться), то пусть возражающие мне сделают вытекающий из этого вывод. А чтобы для тех, кто со мной не согласен, облегчить трудности, с которыми они сталкиваются, в частности, необходимость представить себе, что пространство состоит из бесконечного множества бесконечно делимых частей; что в течение короткого конечного времени может быть пройдено бесконечное множество делимых частей пространства, надо их предупредить, что они не должны сравнивать столь несоизмеримые объекты, как бесконечное множество делимых частей пространства и то небольшое время, за которое движущееся тело может его пройти; но пусть они сравнивают все пространство со всем временем и бесконечное множество делимых частей пространства с бесконечным множеством делимых мгновений времени; тогда они поймут, что бесконечное множество делимых частей пространства проходится за бесконечное множество делимых мгновений времени, а небольшое пространство проходится за небольшое время, и в этом они не найдут той несоразмерности, которая их удивила. Наконец, если находят странным, что в малом пространстве содержится столько же частей, столько и в большом, пусть примут во внимание, что в первом случае части соответственно меньше и чтобы сделать для себя приемлемым познание данного явления, пусть посмотрят на небесный свод. Нет иного средства, нежели дать им посмотреть на него ск ...

bne: ... возь подзорную трубу, увеличивающую мельчайшую точку до колоссальных размеров; тогда они легко поймут, что с помощью другого стекла, более совершенно отшлифованного, можно было бы увеличить рассматриваемый объект до размеров всего небесного свода, протяженностью которого они поражены. Так что теперь эти объекты покажутся им очень легко делимыми, когда они вспомнят, что природа способна совершать дела, бесконечно большие, чем те, какие может совершать наше искусство. Ведь в конце концов, кто убедил их в том, изменили ли эти стекла естественную величину данных объектов, или, наоборот, они восстановили их истинную величину, которую форма нашего глаза изменила и уменьшила так же, как это делают подзорные трубы, уменьшающие рассматриваемые объекты? Неприятно останавливаться на этих мелочах, но приходит время, когда и пустяками заниматься приходится. Тем, кто ясно мыслит об этих вопросах, достаточно сказать, что два отсутствия протяженности, соединившись, не могут образовать протяженность. Но так как есть люди, утверждающие, что им удалось обойти эту истину посредством удивительного заявления, что два отсутствия протяженности могут так же образовать протяженность, как две единицы, из которых ни одна не есть число, соединяясь, образуют число, то этим людям надо указать, что с таким же успехом они могли бы заявить, что двадцать тысяч человек образуют армию, хотя ни один из них не есть армия; что тысяча домов образуют город, хотя ни один из них не есть город, или что части, соединившись, образуют целое, хотя ни одна из них не есть целое, или — чтобы остаться в области сравнений с числами — что две двойки образуют четверку, хотя каждая из них не есть четверка, десять десятков образуют сотню, хотя ни одна из них сотней не является. Но смешивать посредством сравнений столь отличные друг от друга объекты, как непоколебимая природа вещей и их имена, устанавливаемые свободно и произвольно, имена, зависящие от каприза людей, их установивших, значит, поступать совершенно неправильно. Ведь ясно, что, для того чтобы легче было рассуждать, двадцати тысячам людей дали имя «армия», множеству домов — имя «город», десяти единицам — имя «десяток», и что из этой свободы в установлении имен рождаются имена — единица, двойка, четверка, десяток, сотня, имена, различные благодаря нашему воображению; хотя по своей неизменной природе эти объекты принадлежат к одному роду и соизмеримы, лишь более или менее отличаясь друг от друга и, называясь своими именами, двойка не есть четверка, дом не есть город, точно так же, как город не есть дом. Но хотя дом не есть город, он не есть и отсутствие города. Есть существенная разница между тем, чтобы не быть каким-нибудь объектом, и тем, чтобы быть отсутствием этого объекта. Ведь чтобы была понятна суть дела, надо знать, что единственной причиной того, что единица не возведена в ранг числа, является то, что Евклид и первые авторы, занимавшиеся арифметикой, которые должны были указать некоторые свойства, присущие всякому числу, кроме единицы, встретившись с этим условием, исключили единицу из значения слова «число», пользуясь свободой, которой, как уже было сказано, мы обладаем, устанавливая определения по своему усмотрению. Так что если бы они захотели, то исключили бы из чисел двойку, тройку и все, что сочли бы нужным. Ведь в этом деле мы — господа, лишь бы было сделано соответствующее предупреждение. Но тот же Евклид, лишивший единицу имени числа (что ему было разрешено), чтобы дать понять, что единица не есть ничто, что она принадлежит к тому же роду, что и числа, следующим образом определяет подобные величины: «Величины,— говорит он,— называются принадлежащими к одному и тому же роду, когда одна из них, будучи умножена в несколько раз, может достичь таких размеров, что превзойдет другую». Поскольку единица, будучи в несколько раз умножена, может превзойти какое угодно число, она, следовательно, по своей сущности, по неизменной своей природе принадлежит к тому же роду, что и числа, именно в том смысле, который ей придавал тот же Евклид, пожелавший, чтобы она не называлась числом. Но не так обстоит дело с неделимым в отношении протяженности, ибо от последней оно отличается только своим именем, которое произвольно, но родом, к которому оно принадлежит, согласно тому же определению, поскольку неделимое, будучи умножено сколько угодно раз, так далеко от способности превзойти какую-нибудь протяженность, но всегда может образовать только одно-единственное неделимое, что, как было уже показано, естественно и необходимо. А так как последний довод основан на определении обоих объектов — неделимого и протяженности — он приводит к окончательному завершению доказательства. Неделимое есть то, что не имеет никаких частей, а протяженность есть то, что состоит из различных отдельных частей. На основании этих определений я говорю, что два неделимых, будучи объединены, не образуют протяженности. Ведь когда они объединены, каждое из них касается другого одной своей частью, и, таким образом, их части не являются отдельными, поскольку в противном случае они бы не касались. Однако, согласно их определению, неделимые не имеют частей, значит, они не являются протяженностью вследствие определения протяженности, в котором устанавливается, что она состоит из различных частей. Этим же доводом будет показано то же самое в отношении других неделимых, которые к ним будут присоединены. Отправляясь от неделимого, умножая его сколько угодно раз, мы никогда не получим из него протяженности. Значит, неделимое не принадлежит к тому же роду, что и протяженность, согласно определению этого рода. Вот как доказывается, что неделимое не принадлежит к тому же роду, к которому принадлежат числа. Значит, две единицы могут образовать число потому, что они принадлежат к тому же роду, что и числа, а два неделимых не образуют протяженности, так как они не принадлежат к тому роду, к которому принадлежит протяженность. Отсюда видно, сколь мало оснований сравнивать отношение между единицей и числами с отношением между неделимым и протяженностью. Но если желают взять среди чисел сравнение, правильно репрезентирующее то, что мы находим в протяженности, надо, чтобы это было отношение нуля к числам; ведь нуль не принадлежит к тому же роду, что и числа, ибо если его подвергнуть умножению, он не может превзойти число. Так что это — подлинное неделимое число, подобно тому как неделимое пространство — подлинный нуль протяженности. Подобное отношение мы найдем между покоем и движением, между мгновением и временем; ибо все эти объекты по своей величине разнородны, потому что первые, будучи бесконечно умножены, никогда не смогут стать вторыми так же, как неделимые пространства не могут стать протяженностью, и по той же причине. При этом обнаружится совершенное соответствие между этими объектами, потому, что все эти величины делимы до бесконечности и не состоят из неделимых, так что все они занимают среднее положение между бесконечностью и ничто (neant). Таково дивное отношение, установленное природой между этими объектами и две удивительные бесконечности, невозможно себе представить и которым приходится изумляться. А чтобы закончить их рассмотрение последним замечанием, прибавлю, что две эти бесконечности, хотя и бесконечно отделены друг от друга, тем не менее соотносительны, так что познание одной с необходимостью ведет к познанию другой. Ведь из того, что числа могут всегда быть увеличены, безусловно следует, что всегда они могут быть уменьшены; это совершенно ясно потому, что если, например, можно число умножить на 100000, можно также взять стотысячную часть числа, разделив его на то же число, на которое его умножали, и, таким образом, любой предел умножения станет пределом деления, превращая целое в дроби. Так что бесконечное умножение заключает в себе бесконечное деление. То же отношение между двумя противоположными бесконечностями обнаруживается и в пространстве, т. е. из того, что оно может быть бесконечно расширено, следует, что оно может быть бесконечно уменьшено, как видно из следующего примера. Если сквозь стекло рассматривается судно, все время удаляющееся прямо от нас, ясно, что прозрачное место, сквозь которое мы видим какую угодно точку судна, будет постоянно становиться все выше по мере того, как корабль будет удаляться. Значит, если курс корабля все время до бесконечности будет оставаться тем же самым, эта точка будет непрестанно становиться все выше и, однако, она никогда не достигнет того места, в какое попадает горизонтальный луч, идущий от глаза к стеклу, так что эта точка будет все время приближаться к данному месту, никогда его не достигая, непрестанно разделяя на все более мелкие отрезки протяженность, остающуюся ниже этого места, но никогда этого места не достигая. Отсюда с необходимостью вытекает вывод, что при бесконечном сохранении курса корабля протяженность места, остающегося ниже точки, в которую упирается горизонтальный луч нашего зрения, эта крайне маленькая протяженность, будет подвергаться бесконечному делению на все более мелкие отрезки. Те, которые не будут удовлетворены такими доводами и которые останутся при своей вере в то, что пространство неделимо до бесконечности, не могут ничего возразить против геометрических доказательств; и хотя они могут быть просвещенными в других областях, они окажутся мало осведомленными в этой, потому что можно быть весьма знающим человеком, но плохим геометром. Но те, которые ясно увидят эти истины, могут восхищаться величием и могуществом природы, проявляющемся в этой двоякой бесконечности, окружающей нас со всех сторон и усвоить поразительные соображения в отношении познания самих себя, видя себя помещенными между бесконечностью и ничто протяженности, между бесконечностью и ничто числа, между бесконечностью и ничто движения, между бесконечностью и ничто времени. Посредством этого можно научиться познавать подлинную цену самого себя и прийти к размышлениям, которые стоят больше, чем все остальное в геометрии. Я считал себя обязанным привести столь длинное рассуждение, имея в виду тех первоначально не понимавших этой двоякой бесконечности людей, которых можно убедить в ее существовании. И хотя есть некоторые люди, просвещенные достаточно, чтобы обойтись без этого рассуждения, тем не менее, может оказаться, что данное рассуждение, необходимое для одних, будет небесполезным и для других.

bne: Секция II Об искусстве убеждать Искусство убеждать находится в необходимом отношении к способу, которым люди соглашаются с тем, что им предлагается и к условиям, посредством которых желают побудить людей чему-нибудь верить. Нет никого, кто не знал бы, что есть два пути, которыми душа приемлет в себя мнения, пути, являющиеся ее главными способностями — рассудок и воля. Самым естественным остается рассудок, потому что соглашаться следует всегда только с истинами доказанными, но более обычно к принятию мнения душу побуждает воля, потому что все люди всегда склонны верить не тому, что доказано, а тому, что привлекательно. Этот путь низменный, недостойный и странный, все его осуждают. Всякий хвалится, что верит и даже любит только то, что достойно веры и любви. Я здесь не говорю об истинах божественных, я далек от того, чтобы относить их к числу тех истин, которые подлежат искусству убеждать, ибо они бесконечно выше природы; один лишь Бог может вложить их в душу и тем способом, какой ему нравится. Я знаю, что он пожелал, чтобы эти истины из сердца входили в ум, а не из ума в сердце, чтобы смирить высокомерную способность рассуждения, притязающую на роль судьи в отношении всего, что избирает воля, чтобы исцелить слабую волю, всецело испорченную ее грязными наклонностями, следствием чего является то, что при обсуждении объектов человеческих утверждается, что прежде, чем их любить, надо их познать, что вошло уже в поговорку; святые же, напротив, обсуждая вещи божественные, говорят, что необходимо их полюбить, чтобы их познать, что к истине приводит лишь милосердие и это они сделали одним из самых полезных своих изречений. Из этого видно, что здесь Бог установил этот сверхъестественный порядок, совершенно противоположный тому естественному порядку, который должен соблюдаться людьми в отношении объектов естественных. Тем не менее люди извратили этот порядок, превратив в вещи светские то, что должно быть вещами священными, ведь в действительности мы верим почти только в то, что нам нравится. Следствием же этого является то, что мы далеки от согласия с истинами христианской религии, совершенно противными нашим наслаждениям. «Говорите нам то, что нам приятно, и мы будем вас слушаться» — говорили евреи Моисею. Как будто веру должна определять привлекательность. Чтобы покарать этот беспорядок, установив порядок, согласующийся с Его требованиями. Бог изливает просвещение в умы только после того, как он обуздал бунт воли посредством небесной кротости, которая ее пленяет и увлекает за собой. Таким образом, я говорю только об истинах, доступных нашему пониманию, о них я говорю, что ум и сердце — это как бы врата, сквозь которые истины проникают в душу, но что очень мало истин она получает посредством ума в то время, как большую их массу вводит в нее безрассудная воля, не советуясь с рассуждением. У каждой из этих способностей есть свои принципы и свои первые двигатели, приводящие их в действие. Принципы и первые двигатели ума — это естественные истины, известные всем людям, такие, как то, что целое больше, чем его часть, далее, некоторые аксиомы частные, которые одними людьми принимаются, другими отвергаются, однако, хотя эти положения ложны, но они, с момента, как они приняты, столь же могущественны, чтобы внушить веру, как и истинные положения. Принципы и первые двигатели воли — это определенные естественные и общие всем людям желания, такие, как желание быть счастливым, так что нет ни одного человека, который мог бы этих желаний не иметь; далее, некоторые частные объекты, которых каждый старается достичь и которые, обладая силой, заключающейся в том, что они нам нравятся, хотя на самом деле они для нас гибельны, столь же сильны, чтобы принудить волю действовать, как если бы они приносили человеку подлинное счастье. Вот каково положение в отношении сил, побуждающих нас соглашаться. Но что касается качеств того, в чем мы должны убеждать, то они весьма различны. Одни из этих положений извлекаются как необходимые следствия из общих принципов и общепризнанных истин. В истинности этих положений можно убедить безошибочно, потому что, когда показано их отношение к принципам, относительно которых существует согласие, возникает неизбежная необходимость быть убежденным. И с того момента, как стало возможным вывести данные положения из тех истин, которые душа уже раньше приняла, невозможно, чтобы эти положения не были ею приняты. Есть среди них такие, что существует тесное сродство между ними и тем, что доставляет нам удовольствие; эти положения принимаются с уверенностью, ибо сразу же, как только побуждают душу заметить, что какой-то объект может привести ее к тому, к чему она независимо от данного доказательства стремилась, она с радостью бросится к этому объекту. Но эти положения, связанные сразу и с общепризнанными истинами, и с желанием сердца, производят на людей такое убедительное действие, что в природе нет ничего другого, что воздействовало бы на нас сильнее. Точно так же и наоборот: то, что не имеет никакого отношения ни к тому, чему мы доверяем, ни к нашим удовольствиям, для нас докучливо, ошибочно и абсолютно нам чуждо. Во всех этих случаях сомневаться не приходится. Но есть другие случаи, когда то, чему хотят побудить нас верить, хорошо установлено на основании истин известных, но в то же время противно удовольствиям, всего больше затрагивающим нас. Эти положения находятся в большой опасности; самый обычный опыт покажет то, что я утверждал вначале: эта властная душа, которая хвалилась, что действует только по указаниям разума, на деле, следуя позорному и безрассудному выбору, поступает так, как того хочет испорченная воля, какое бы сопротивление не оказывал ей самый просвещенный разум. Тогда-то и возникает то сомнение, колебание между истиной и наслаждением, когда познание первой и ощущение второго вступают в битву, исход которой является неопределенным, поскольку, чтобы судить о нем, нужно познать все, что происходит в самой глубине человека, чего сам этот человек почти никогда не знает. Из этого видно, что в чем бы ни хотелось убедить кого-нибудь, надо обратить внимание на личность того, кого хотят убедить, надо познать его ум и его сердце, надо познать, с какими принципами он соглашается, что ему нравится и, наконец, заметить относительно того положения, в котором хотят убедить, в каких отношениях оно находится с принципами, исповедуемыми этим лицом, и с теми, объектами, прелесть которых доставляет ему удовольствие. Так что искусство убеждать в такой же мере заключается в умении понравиться, как и в умении убедить, настолько прихоти в большей степени управляют людьми, нежели разум. Но из двух этих способов — способа убеждать и способа понравиться — я здесь дам правила только первого и к тому же в том случае, когда имеется согласие относительно принципов и признания последних придерживаются твердо; в противном случае, я не знаю, существует ли искусство, позволяющее примирить доказательства с непостоянством наших прихотей. Но способ понравиться несравненно более труден, более тонок, более полезен, более удивителен, и я его не обсуждаю, потому что пользоваться им я не способен и чувствую себя настолько ему чуждым (disproportionnee), что, полагаю, использование этого способа мною абсолютно невозможно. Дело не в том, что я не верю в существование таких же правил, соблюдение которых позволяет понравиться, каковы правила, соблюдение которых позволяет что-нибудь доказать, и не в том, что я не верю, что тот, кто в совершенстве познал бы правила, соблюдение которых позволяет понравиться, и пользовался бы ими, столь же надежно, добился бы того, что стал бы нравиться королям и всякого рода лицам так же, как соблюдение правил доказательства позволяет доказать основы геометрии тем, у кого достаточно воображения, чтобы понять ее гипотезы. Но я полагаю (и это мое мнение, может быть, является моей слабостью), что достичь такого результата невозможно. По крайней мере, мне известно, что если кто-нибудь способен это сделать, то это лица, которых я знаю, и никто не имеет на этот счет более ясных и более обильных знаний. Причина имеющей место здесь крайней трудности заключается в том, что принципы удовольствия не являются прочными и устойчивыми. Они различны у различных людей и изменчивы в каждом отдельном случае, являясь столь разнообразными, что нет человека, более отличающегося в этом от других людей, чем он отличается от самого себя в различные моменты времени. У мужчины другие удовольствия, нежели у женщины, они различны у богача и бедняка, государь, военный, купец, горожанин, крестьянин, старики, молодые, здоровые, больные,— у всех они различны, малейшие случайности вызывают их изменения. Однако есть искусство, которое я предлагаю, показывающее связь истин с лежащими в их основе принципами, будь это принципы истины или принципы удовольствия, лишь бы только эти принципы оставались твердыми, лишь бы от них никогда не отказывались. Но поскольку мало есть принципов, этой категории и кроме геометрии, занимающейся только очень простыми линиями (lignes), нет почти истин, в согласии с которыми мы остаемся всегда, и еще меньше есть объектов удовольствия, которым бы мы ежечасно не изменяли, я не знаю, есть ли средство, позволяющее установить твердые правила согласования рассуждений с непостоянством наших прихотей. Искусство, которое я называю искусством убеждать и которое является собственно лишь проведением методичных и совершенных доказательств, состоит из трех необходимых частей: определять выражения, которыми следует пользоваться, явными дефинициями; для доказательства того, о чем идет речь, выдвигать очевидные, принципы или аксиомы, и в доказательстве постоянно мысленно ставить на место определяемого определение. Основание применения этого метода очевидно: ведь было бы бесполезно предлагать то, что желательно доказать, и браться за доказательство этого, если до этого не были ясно определены все выражения, которые сами по себе не являются вразумительными (понятными, intelligibles); и что нужно также, чтобы доказательству предшествовало удовлетворение требования указать очевидные необходимые для него принципы, потому что, если не обеспечен фундамент, невозможно обеспечить сооруженное на нем здание, и наконец, что нужно, доказывая, мысленно ставить на место определяемого определение, так как в противном случае может быть допущено злоупотребление, заключающееся в том, что один и тот же термин употребляется в разных смыслах. И легко усмотреть, что, соблюдая этот метод, мы уверены в том, что убеждаем, поскольку раз все термины понятны и посредством определений совершенно исключены двусмысленности, и относительно принципов имеется согласие, а в доказательствах постоянно на место определяемого мысленно ставится определение, неопровержимая сила умозаключения не может не произвести всего своего действия. Значит, очень важно понимать данные условия и соблюдать их; поэтому, чтобы сделать более легким и более постоянным их соблюдение, я все их сформулирую в немногих правилах, которые содержат в себе все необходимое для совершенства определений, аксиом и доказательств, а следовательно, и для всего метода геометрических доказательств искусства убеждать. Правила для определений. 1. Не браться за определение терминов, которые сами по себе столь ясны, что для их объяснения не существует выражений, более ясных, чем данные термины. 2. Не признавать ни одного термина, хотя бы неясного и двусмысленного, которому не дано определения. 3. В определениях пользоваться только выражениями, состоящими из слов, в совершенстве известных или уже определенных. Правила для аксиом. 1. Не признавать ни одного необходимого принципа, в принятии которого не установлено согласие, каким бы ясным и очевидным данный принцип ни был. 2. Признавать аксиомами только те положения, которые сами по себе совершенно очевидны. Правила для доказательств. 1. Не браться доказывать ни одного положения, которое само по себе столь очевидно, что для его доказательства не существует ничего более очевидного, чем само это положение. 2. Доказывать все положения, хотя бы немного неясные и употреблять для их доказательства только совершенно очевидные аксиомы или положения, относительно признания истинности которых имеется согласие, или положения уже доказанные. 3. Мысленно постоянно ставить на место определяемого определение, чтобы нас не обманывали двусмысленности терминов, значение которых ограничено определениями. Вот восемь правил, содержащих все предписания прочных и непреложных доказательств. Среди них три не являются абсолютно необходимыми, ими можно пренебречь, не впадая в ошибку; всегда строго их соблюдать трудно и даже как бы невозможно, хотя более совершенным является соблюдение их, насколько это возможно; такими являются три правила, содержащиеся в каждом из перечисленных разделов: Для определений: не определять ни одного из терминов, которые в совершенстве известны. Для аксиом: не предъявлять никаких требований к аксиомам, в совершенстве очевидным и простым. Для доказательств: не доказывать ни одного положения, которое само по себе очень известно. Ведь несомненно, что не является большой ошибкой ни определять и очень понятно разъяснять какие-нибудь положения, хотя эти положения очень ясны сами по себе; ни не выставлять требования предварительного согласия в отношении аксиом, отрицать которые невозможно в том месте, где они необходимы; ни, наконец, доказывать положения, относительно которых и без доказательства существует согласие. Но пять остальных правил абсолютно необходимы и невозможно нарушить какое-нибудь из них, не допустив вследствие этого серьезной ошибки, а зачастую и заблуждения, и поэтому здесь я к ним специально возвращаюсь. Правила, необходимые для определений: — не признавать ни одного хотя бы немного неясного или двусмысленного термина, которому не дано определение. В определениях употреблять только термины известные в совершенстве или уже объясненные. Правила, необходимые для аксиом: признавать аксиомами только положения, в совершенстве очевидные. Правила, необходимые для доказательств: доказывать все положения, пользуясь в процессе доказывания только аксиомами, которые сами по себе весьма очевидны, или положениями, уже доказанными, или такими положениями, относительно которых достигнуто согласие. Никогда не допускать злоупотребления, заключающегося в двусмысленности терминов, возникающей, когда на место определяемого мысленно не ставится определение, ограничивающее или объясняющее последнее. Вот пять правил, образующих все необходимое, чтобы сделать доказательства убедительными, непоколебимыми, т. е. геометрическими, а все восемь правил вместе делают их еще более совершенными. Теперь я перехожу к правилам порядка, в котором должны быть расположены положения, для того чтобы сделать превосходным и геометрическим их следование друг из друга... После того, как было установлено... Вот в чем состоит искусство убеждать, заключающееся в следующих двух правилах: определять все употребляемые имена и доказывать все, мысленно заменяя определяемые термины их определениями. Затем здесь, мне кажется, будет кстати предупредить главные возражения, которые могут быть сделаны. Первое из них состоит в том, что в этом мире нет ничего нового. Другое возражение заключается в том, что этому методу очень легко обучиться и нет необходимости для этого изучать основы геометрии, так как предлагаемый здесь метод состоит в паре слов, усваиваемых после первого их прочтения. Наконец, мне могут возразить, что нет ничего более неизвестного, более трудно выполнимого, более полезного и более универсального, чем этот метод. В ответ на это надо показать, что нет ничего более неизвестного, более трудно выполнимого, более полезного и более универсального, чем этот метод. Что касается первого возражения, гласящего, что правила все определять и все доказывать для всех на свете обычны и что логики поместили их среди предписаний их искусства, то я хотел бы, чтобы это утверждение было истинным и чтобы предлагаемый мною метод был столь общеизвестен, что мне незачем было бы трудиться, исследуя с таким старанием источник всех ошибок, допускаемых в рассуждениях, ошибок в действительности обычных. Но данное утверждение столь мало справедливо, что если не считать одних только геометров, столь малочисленных среди всех людей в течение длительного времени, нет никого, кто бы эти правила знал. Легко будет добиться, чтобы их выслушали те, кто в совершенстве понял то немногое, что я сказал, но если они этого не поймут в совершенстве, они ничему не научатся. Однако если они проникли в дух этих правил и если правила эти произвели на них впечатление достаточно сильное, чтобы укорениться и укрепиться в них, они почувствуют, насколько велика разница между тем, что говорится здесь, и тем, что описывают некоторые логики, быть может, случайно приближаясь к этому в некоторых местах своих работ. Те, которые обладают рассудительным умом, знают, насколько велика разница между двумя похожими друг на друга словами в зависимости от контекста, в котором они употребляются и от сопутствующих им обстоятельств. В самом деле, можно ли будет считать, что два человека, прочитавшие и выучившие наизусть одну и ту же книгу, будут знать ее одинаково, если один из них так понял ее, что знает все принципы, на которых она основана, силу содержащихся в ней умозаключений, ответы на возражения, которые можно против нее выдвинуть, все в целом содержание данной работы, в то время как для другого прочитанное в этой книге — мертвые слова, мертвые семена, хотя и похожие на те, которые произвели плодородные деревья, но остающиеся в отличие от живых семян сухими и бесплодными в бесплодном уме, напрасно их воспринявшем? Не все, говорящие одно и то же, одинаково владеют тем, о чем говорят: поэтому несравненный автор «Искусства беседы» 6 столь заботливо старается дать понять, что не следует судить о способностях человека на основании услышанной от него остроумной речи, но вместо того чтобы восхищение, вызванное у него хорошим рассуждением, переносить на лицо, его произнесшее, необходимо, говорит он, постараться проникнуть в ум, от которого это рассуждение исходит; нужно проверить, не обязан ли он этим рассуждением только своей памяти или счастливому случаю; надо принять это рассуждение холодно или презрительно, чтобы посмотреть, почувствует ли он, что к тому, что он говорит, не относятся с таким почтением, какого заслуживает ценность его речи; чаще всего мы при этом увидим, что, встретив такое отношение к своим словам, он сразу же от них отречется и это увлечет его ко взглядам, весьма далеким от той превосходной мысли, которой на самом деле он вовсе не придерживался, и он бросится к другой мысли, низменной и смехотворной. Таким образом, необходимо исследовать, какое место занимает данная мысль в сознании этого автора, как, каким путем он к ней пришел и до какой степени он ею владеет; в противном случае, немедленно здесь последующее его суждение будет гласить: я был безрассуден. Я хотел бы спросить беспристрастных людей, представляют ли собой принципы «Естественно и неопровержимо, что материя не способна мыслить» и «я мыслю, следовательно, я существую» действительно одно и то же в уме Декарта и в уме святого Августина, сказавшего то же самое двенадцатью столетиями раньше? 7 Я действительно очень далек от утверждения, что Декарт не является автором данного изречения, поскольку он лишь воспринял его при чтении святого; я знаю, сколь велика разница между словами, написанными случайно, без более длительных и обширных размышлений,— и мыслью, нашедшей в этих словах замечательный ряд вытекающих из них следствий, дающей различение природы материальной и природы духовной и делающей эти слова прочным и всею физикой поддерживаемым принципом, как это вознамерился сделать Декарт. Потому что, не исследуя, удалось ли ему на деле реализовать это намерение, я предполагаю, что он это сделал, и, исходя из этого предположения, я говорю, что в его произведениях названные слова столь же отличны от этих же слов, высказанных походя в других произведениях, как мертвый человек отличается от человека, исполненного жизни и силы. Один высказывает нечто, сам не понимая великого значения своего высказывания, там, где другой постигает поразительный ряд следствий, вытекающих из высказанного, заставляющих нас смело заявить: это уже не те же самые слова и их так же не следует приписывать тому источнику, из которого второй автор их узнал, как нельзя считать великолепное дерево созданием того, кто, не думая и ничего не зная о нем, бросил семя этого дерева в обильно родящую землю, которая одна могла так способствовать его росту лишь благодаря своему собственному плодородию. Одни и те же мысли развиваются у другого в ином направлении, нежели у их автора; бесплодные в породившей их почве, они становятся плодотворными, будучи пересажены в другую почву. Но гораздо чаще случается, что сильный ум сам порождает все те плоды, которые способны произвести его собственные мысли, а затем некоторые другие, услышав, что мысли данного автора ценятся, заимствуют их у него, украшают ими свои произведения, но делают это, не зная их важного значения; именно так различие между значением одних и тех же слов в устах различных авторов выступает чаще всего. Быть может, именно так логики заимствовали правила у геометрии, не понимая заключенной в них силы, и, таким образом, случайно поместив их среди тех правил, на которые она способна, из чего вовсе не следует, что они прониклись духом геометрии, и я очень далек от того, чтобы усматривать у логиков какие-то признаки понимания этих правил, О которых они говорят только между прочим, признаки, которые позволили бы сравнивать то, чем они занимаются, с наукой, преподающей тот истинный метод, какому должен следовать разум. Я, наоборот, буду весьма склонен исключить данные правила из логики и почти бесповоротно. Потому что говорить о них между прочим, не остерегаясь всего того, что ведет за собой такой образ действий, вместо того чтобы следовать познанию этого, без конца блуждать после бесполезных поисков, направленных к тому, к чему их влечет, но чего эти поиски дать не могут,—это поистине означает показать, что ты не прозорлив, более того, что важнейшим правилам ты не следовал потому, что ты их вовсе не заметил. Метода, позволяющего не допускать заблуждений, ищут все. Логики хвастаются, что руководствуются таким методом, но только одни геометры до него дошли, и кроме их науки и того, кто ей подражает, никаких истинных доказательств не существует. А все искусство доказательства заключено единственно только в изложенных выше предписаниях, их одних достаточно, одни лишь они позволяют доказывать, все другие правила бесполезны или вредны. Вот, что я знаю на основании длительного опыта и изучения всевозможных книг и людей. И на этом основании составляю я свое суждение о тех, кто говорит, что геометры своими правилами не дают им ничего нового, так как действительно у говорящих этак эти правила имеются, но они в логике смешаны со множеством других, бесполезных или вредных правил, от которых логики не умеют данные правила отличать. С этим хвастовством логиков дело обстоит так же, как оно обстояло бы с людьми, ищущими подлинный очень ценный бриллиант среди множества фальшивых камней, но не умеющими отличить настоящий драгоценный камень от поддельного, когда эти люди, держа фальшивые камни вместе с бриллиантом, стали бы хвастаться, что они обладают подлинным драгоценным камнем так же, как им обладает тот, кто сразу протягивает руку к искомому бриллианту и перед которым не надо было для этого рассыпать фальшивые камни. Дефект ошибочного рассуждения есть болезнь, исцеляемая двумя вышеизложенными правилами-лекарствами. Для исцеления этой болезни было составлено другое лекарство, из бесчисленного множества бесполезных трав, среди которых есть и хорошие, но их пребывание в данном лекарстве никакого действия не оказывает, вследствие вредных качеств остальных трав смеси. Чтобы разоблачить все софизмы и все двусмысленности обманчивых рассуждений, логики ввели варварские названия, изумляющие тех, кто их слышит, и, вместо того чтобы распутать все извилины, образующие этот узел, все части которого столь связаны между собою, что, потянув за конец одной из них (что предписывается геометрией), они выявляют множество других его частей, содержащихся друг в друге, между тем, как нам неизвестно, за какой конец какой части надо потянуть, чтобы узел развязался. Таким образом, они показывают нам множество различных путей, ведущих, по их словам, к тому, к чему мы стремимся, хотя на самом деле туда ведут только два пути, и уметь их находить особенно необходимо. Могут сказать, что геометрия, весьма точно их определяющая, дает лишь то, что уже дали логики, так как и в самом деле они дают вместе со многими другими и эти правила; говорящие так не принимают, однако, во внимание того, что присутствие действительно необходимых правил обесценивается обилием других правил, присоединяя которые, логики лишают подлинно важные правила той роли, которую те должны играть. Нет ничего более обыденного, чем то, что хорошо. Вопроса о том, нужно ли это хорошее распознать, отделить от негодного, не существует, и несомненно то, что это хорошее естественно, доступно нам и даже известно всем. Но часто неизвестно, как отличить хорошее от негодного. Это универсальный вопрос. Вещи, в чем-либо превосходящие все другие вещи данного рода, имеются не только среди предметов необыкновенных и выдающихся. Чтобы достичь совершенного, стремящиеся к нему стараются подняться как можно выше. Это приводит к тому, что от совершенства удаляются. Для его достижения чаще приходится опускаться. Лучшие книги — те, относительно которых читатели их полагают, что сами сумели бы так написать. Природа, поистине хороша, которая одна во всем проста и обыкновенна. Я не сомневаюсь, что истинные правила должны быть простыми, безыскусственными, естественными, каковыми они и являются. Рассуждение строится не посредством barbara и baralipton 8. Не надо побуждать ум важничать: вымученные (напыщенные, tendues), с трудом достигаемые посредством нелепого самовозвышения, пустой и смешной кичливости манеры наполняют ум глупым самомнением, вместо того чтобы питать его основательными и важными данными. Одной из главных причин, удаляющих от цели тех, кто овладевает познанием истинного пути, которому надлежит следовать, является представление, из которого они с самого начала исходят: будто все хорошее нам недоступно; представление, именующее такие вещи великими, высокими, возвышенными, высочайшими. Такое представление приводит к тому, что ищущий познания теряет все. Я предпочел бы называть хорошие вещи низкими, обыкновенными, обыденными: эти имена для них более подходящие; я ненавижу напыщенные слова. Примечания Сохранилось письмо Паскаля к М. де Рибейре, датированное 12 июля 1651 г., в котором он сообщал, что подготовил к печати Трактат о пустоте и собирается его немедленно опубликовать. Но трактат этот издан не был и до нас не дошел даже в рукописи. Сохранилась лишь рукопись предисловия к этому трактату. Обе работы, озаглавленные таким образом, при жизни Паскаля изданы не были. После'того как в 1728 и 1776 гг. были опубликованы фрагменты статьи «О геометрическом уме», ее полностью издал в 1779 г. Боссю. «Об искусстве убеждать» впервые опубликовал в 1728 г. П. Демоле. Словом «геометрия» Паскаль называет всю вообще математику, а «геометрическим умом» — все мыслительные операции, характерные для математики. Так определяла движение средневековая физика, опирающаяся на положения Аристотеля (ср. Аристотель. Физика III, 2). 4 Книга премудрости Соломона, XI, 21. Евклид. Начала, кн. VII, опр. 2. Имеется в виду Мишель Монтень («Искусство беседы» — заглавие одной из глав «Опытов»; см. Монтень М. Опыты. Т. III. Гл. 8). Здесь имеется в виду идея, что даже заблуждающийся человек существует, хотя бы сам он и думал, что не существует, поскольку, верны его мысли или ошибочны, они не существовали бы, если бы не существовал тот, кому эти мысли принадлежат. «Если я обманываюсь,— писал Августин,— то поэтому уже существую. Ибо тот, кто не существует, не может, конечно, и обманываться» (De civitate Dei, XI, 26). Выражения, которыми пользуется Августин, выдвигая принцип si fallor, sum (*я обманываюсь, следовательно, существую»), очень похожи на декартовское cogito ergo sum. Но, как справедливо отмечает Паскаль, Августин очень далек и от усмотрения в этом высказывании смысла, подобного смыслу декартовского cogito, и от тех чрезвычайно важных выводов, какие великий французский мыслитель сделал из своего cogito. 8 В XVII в. в университетах продолжала еще царить схоластически трактуемая аристотелева логика, уделявшая много внимания силлогистике. Эта логика устанавливала, какие модусы, т. е. сочетания в посылках и заключении общеутвердительных (обозначавшихся буквой А), частноутвердительных (буква Е), общеотрицательных (буква I) и частноотрицательных (буква О) суждений являются правильными в отличие от ошибочных. Чтобы облегчить учащимся запоминание правильных модусов, средневековые логики придумали для каждого модуса слово, само по себе бессмысленное, в котором буквы А, Е, I и О расположены в той последовательности, какой требуют правила силлогизма. Например, для одного из ...

bne: ... модусов первой фигуры силлогизма таким словом является barbara, в нем сочетания посылок и заключения — А—А—А. Перевод с французского и примечания В. М. Богуславского. -------------------------------------------------------------------------------- [1] Эпикур, по словам Гассенди, среди крупнейших греческих философов «один больше всех приблизился к скептицизму» (Gassendi P. Logika z dodaniem wstepu Zarysu do Filosofii. Warszawa, 1964. S. 62). [2] «Естественным светом» во времена Паскаля называли разум человеческий. [3]Движение есть не просто акт и не чистая потенция, но акт существующего в потенции — лат. . [4] «Бог все расположил мерою, числом и весом» — лат, . http://www.philosophy.ru/library/vopros/25.html
Vot: Вниманию уважаемых читателей для рассмотрения представляется гипотеза самозарождающихся танков (в ходе предтанковой эволюции). Данная гипотеза показывает, что наблюдаемые сейчас танки – это, вероятнее всего, результат длительной предтанковой эволюции на древней Земле. Гипотеза включает в себя следующие предположения: 1. Поскольку условия древней Земли были чрезвычайно разнообразны, то можно предположить, что среди прочих, на древней Земли были и такие условия, которые благоприятствовали восстановлению оксидов железа до чистого железа… Например, если предположить, что атмосфера древней Земли была альдегидно-углеводно-пудинговой, то тогда восстановление железа из его оксида вполне могло происходить. 2. Далее можно предположить, что в определенных условиях чистое железо концентрировалось на Земле в больших количествах. Например, известно, что железо может расплавляться. Мы предполагаем, что плавка железа происходила в жерле подводных вулканов. Восстановленное железо каким-то образом доставлялось в жерло подводного вулкана. 3. Механизм подобной доставки пока остается неизвестным. Возможно, этот механизм был связан с особенностями функционирования древнего магнитного поля Земли. 4. Расплавившись, железо вытекало из жерла подводных вулканов, и накапливалось, застывая, у подножия этих вулканов. 5. Далее можно предположить, что у подножия этих вулканов определенные неровности рельефа (образованные глиной), заставляли железо застывать в различных формах… Таким образом, у подножия древних вулканов Земли постепенно образовалось большое разнообразие различных железных литых форм и запчастей. Мы предполагаем, что среди прочих запчастей были и такие, которые весьма напоминали современные запчасти танков. 6. После того, как железо сконцентрировалось в виде различных запчастей, подводные течения начали перемешивать эти запчасти, все время «тасуя» разные сочетания этих запчастей. Наиболее подходящие друг к другу запчасти, естественно, объединялись, и оставались вместе. 7. Не подходящие друг к другу запчасти, естественно, не объединялись, и «тасовались» дальше. При этом, испытывая механическое трение, а также постепенно растворяясь в морской воде (мы предполагаем, что вода древних океанов имела кислую реакцию, т.к. на дне древних океанов активно извергающиеся вулканы выбрасывали в воду огромное количество кислых дымов (HCl, HF и др.). 8. Это растворенное железо, вовлекалось в новый цикл круговорота веществ (восстанавливалось в альдегидно-углеводно-пудинговой атмосфере, затем доставлялось магнитными силами к жерлу подводных вулканов, расплавлялось и т.д.). Таким образом, можно предположить, что на древней Земле образовался самый первый круговорот «танковых» веществ. 9. Очевидно, что наиболее устойчивые сочетания запчастей, устойчиво объединившись друг с другом, выпадали из этого круговорота. Следовательно, в условиях древней Земли начался некий «предтанковый» естественный отбор в сторону образования наиболее устойчивых комплексов танковых запчастей. 10. Очевидно, что в конце концов, должен был образоваться некий «протоТанк», состоящий из самого минимума подходящих друг к другу деталей. 11. Поскольку танковая пушка является слишком сложным устройством, чтобы случайно образоваться, то мы предполагаем, что первоначально танковая пушка выполняла роль якоря, закрепляющего «протоТанк» в субстрате. И только потом, в ходе случайных ударов о дно, древняя танковая пушка перестроилась в известное нам современное танковое орудие. 12. Мы также предполагаем, что вначале дизельного двигателя тоже не было. Сначала источником энергии для двигающихся протоТанков была реакция окисления солярки, которая сама происходила в древних океанах Земли. Действительно, никакие химические законы не запрещают накопления солярки в древних океанах в столь больших количествах. Поэтому мы предполагаем, что солярка накапливалась в районе танка, потом реагировала с кислородом, и выделившаяся энергия заставляла гусеницы танка немного прокрутиться. Со временем, однако, солярки становилось все меньше. Поэтому между древними «протоТанками» начался естественный отбор на наиболее эффективное поглощение солярки. В результате такой предтанковой эволюции, в конце концов, появился дизельный двигатель. 13. Естественно, дизельный двигатель не появился на ровном месте. Мы предполагаем, что первоначально прообраз дизельного двигателя использовался в танке для предохранения от окисления морской водой. Таким образом, мы видим, что танки вполне могли произойти в ходе естественной эволюции. Ни химические, ни физические законы не запрещают подобной танковой эволюции. В связи с этим, мы считаем, что привлекать в качестве объяснения происхождения танков какого-то загадочного разумного создателя – значит плодить излишние сущности. http://paleo.ru/forum/viewtopic.php?t=1961

bne: У сторонников "эволюционной экономики" основательно обсуждается дарвинизм и ламаркизм этого интереснейшего направления ;-)

bne: [Фр. Бэкон Великое восстановление наук. Т.1. — с. 73 - 74 с. 307 - 310] Идолы же, которыми одержим дух, бывают либо приобретенными, либо врожденными. Приобретенные вселились в умы людей либо из мнений и учений философов, либо из превратных законов доказательств. Врожденные же присущи природе самого разума, который оказывается гораздо более склонным к заблуждениям, чем чувства. Действительно, как бы ни были люди самодовольны, впадая в восхищение и едва ли не преклонение перед человеческим духом, несомненно одно: подобно тому как неровное зеркало изменяет ход лучей от предметов сообразно своей собственной форме и сечению, так и разум, подвергаясь воздействию вещей через посредство чувств, при выработке и измышлении своих понятий грешит против верности тем, что сплетает и смешивает с природой вещей свою собственную природу. При этом первые два рода идолов искоренить трудно, а эти последние вовсе невозможно. Остается только одно: указать их, отметить и изобличить эту враждебную уму силу, чтобы не произошло так, что от уничтожения старых сразу пойдут новые побеги заблуждений в силу недостатков самой природы ума и в конечном итоге заблуждения будут не уничтожены... [c. 73—74] * * * Что же касается опровержения призраков, или идолов, то этим словом мы обозначаем глубочайшие заблуждения человеческого ума. Они обманывают не в частных вопросах, как остальные заблуждения, затемняющие разум и расставляющие ему ловушки; их обман является результатом неправильного и искаженного предрасположения ума, которое заражает и извращает все восприятия интеллекта. Ведь человеческий ум, затемненный и как бы заслоненный телом, слишком мало похож на гладкое, ровное, чистое зеркало, неискаженно воспринимающее и отражающее лучи, идущие от предметов; он скорее подобен какому-то колдовскому зеркалу, полному фантастических и обманчивых видений. Идолы воздействуют на интеллект или в силу самих особенностей общей природы человеческого рода, или в силу индивидуальной природы каждого человека, или как результат слов, т.е. в силу особенностей самой природы общения. Первый вид мы обычно называем идолами рода, второй — идолами пещеры и третий — идолами площади. Существует еще и четвертая группа идолов, которые мы называем идолами театра, являющихся результатом неверных теорий или философских учений и ложных законов доказательства. Но от этого типа идолов можно избавиться и отказаться, и поэтому мы в настоящее время не будем говорить о нем. Идолы же остальных видов всецело господствуют над умом и не могут быть полностью удалены из него. Таким образом, нет оснований ожидать в этом вопросе какого-то аналитического исследования, но учение об опровержениях является по отношению к самим идолам важнейшим учением. И если уж говорить правду, то учение об идолах невозможно превратить в науку и единственным средством против их пагубного воздействия на ум является некая благоразумная мудрость. Полное и более глубокое рассмотрение этой проблемы мы относим к Новому Органону; здесь же мы выскажем лишь несколько самых общих соображений. Приведем следующий пример идолов рода: человеческий ум по своей природе скорее воспринимает положительное и действенное, чем отрицательное и недейственное, хотя по существу он должен был бы в равной мере воспринимать и то и другое. Поэтому на него производит гораздо более сильное впечатление, если факт хотя бы однажды имеет место, чем когда он зачастую отсутствует и имеет место противоположное. И это является источником всякого рода суеверий и предрассудков. Поэтому правильным был ответ того человека, который, глядя на висящие в храме изображения тех, кто, исполнив свои обеты, спасся от кораблекрушения, на вопрос о том, признает ли он теперь божественную силу Нептуна, спросил в свою очередь: «А где же изображения тех, которые, дав обет, тем не менее погибли?» Это же свойство человеческого ума лежит в основе и других суеверий, таких, как вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования и т.н. Другой пример идолов рода: человеческий дух, будучи по своей субстанции однородным и единообразным, предполагает и придумывает в природе существование большей однородности и большего единообразия, чем существует в действительности. Отсюда вытекает ложное представление математиков о том, что все небесные тела движутся по совершенным круговым орбитам и что не существует спиральных движений. Отсюда же вытекает и тот факт, что, несмотря на то что в природе существует множество единичных явлений, совершенно отличных друг от друга, человеческое мышление тем не менее пытается найти всюду проявления соотносительности, параллельности и сопряженности. Именно на этом основании вводится еще один элемент — огонь с его кругом для того, чтобы составить четырехчлен вместе с тремя остальными элементами — землей, водой и воздухом. Химики же в своем фанатизме выстроили все вещи и явления в фалангу, совершенно безосновательно уверяя. что в этих их четырех элементах (эфире, воздухе, воде и земле) каждый из видов имеет параллельные и соответствующие виды в других. Третий пример близок к предыдущему. Имеется утверждение о том, что человек — это своего рода мера и зеркало природы. Невозможно даже представить себе (если перечислить и отметить все факты), какую бесконечную вереницу идолов породило в философии стремление объяснять действия природы по аналогии с действиями и поступками человека, т.е. убеждение, что природа делает то же самое, что и человек. Это не намного лучше ереси антропоморфитов, родившейся в уединенных кельях глупых монахов, или мнения Эпикура, весьма близкого но своему языческому характеру к предыдущему, ибо он приписывал богам человеческие черты. И эпикуреец Веллей не должен был спрашивать: «Почему бог, подобно эдилу, разукрасил небо звездами и светильниками?» Потому что, если бы этот величайший мастер стал бы вдруг эдилом, он расположил бы звезды па небе в каком-нибудь прекрасном и изящном рисунке, похожем на те, которые мы видим на роскошных потолках в дворцовых залах, тогда как на самом деле едва ли кто укажет среди столь бесконечного числа звезд какую-нибудь квадратную, треугольную или прямолинейную фигуру. Столь велико различие между гармонией человеческого духа и духа природы! Что же касается идолов пещеры, то они возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком. Великолепным выражением этого типа идолов является образ пещеры у Платона. Ибо (оставляя в стороне всю изысканную тонкость этой метафоры) если бы кто-нибудь провел всю свою жизнь, начиная с раннего детства и до самого зрелого возраста, в какой-нибудь темной подземной пещере, а потом вдруг вышел наверх и его взору представился весь этот мир и небо, то нет никакого сомнения, что в сто сознании возникло бы множество самых удивительных и нелепейших фантастических представлений. Ну а у нас, хотя мы живом па земле и взираем на небо. души заключены в пещере нашего тела; так что они неизбежно воспринимают бесчисленное множество обманчивых и ложных образов; лишь редко и на какое-то короткое время выходят они из своей пещеры, не созерцая природу постоянно, как под открытым небом. С этим образом платоновой пещеры великолепно согласуется и знаменитое изречение Гераклита о том, что «люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной». Наиболее же тягостны идолы площади, проникающие в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой народ в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т.е. определения), в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова. И хотя мы считаем себя повелителями наших слов и легко сказать, что «нужно говорить, как простой народ, думать же, как думают мудрецы»; и хотя научная терминология, понятная только посвященным людям, может показаться удовлетворяющей этой цели; и хотя определения (о которых мы уже говорили), предпосылаемые изложению той или иной науки (по разумному примеру математиков), способны исправлять неверно понятое значение слов, однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути, совершая некое насилие над интеллектом, и, подобно татарским лучникам, обратно направлять против интеллекта стрелы, пущенные им же самим. Поэтому упомянутая болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве. Впрочем, мы лишь очень бегло коснулись этого вопроса, указав в то же время, что это учение, которое мы будем называть «Великими опровержениями», или наукой о прирожденных и благоприобретенных идолах человеческого ума, должно быть еще создано. Подробное же рассмотрение этой науки мы относим к Новому Органону. [c. 307—310] [Фр. Бэкон Новый органон (афоризмы об истолковании природы и царстве человека. Т.2. — с. 18—33 (аф. 38—64, 68)] XXXVIII Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно. XXXIX Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того, чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй — идолами пещеры, третий — идолами площади и четвертый — идолами театра. XL Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов — для общепринятой диалектики. XLI Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде. XLII Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого, помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом, или общем, мире. XLIII Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям. XLIV Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не только о философских системах, которые существуют сейчас или существовали некогда, так как сказки такого рода могли бы быть сложены и составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности. Однако о каждом из этих родов идолов следует более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы предостеречь разум человека. XLV Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, оп придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет. Отсюда толки о том, что в небесах все движется по совершенным кругам. Спирали же и драконы совершенно отвергнуты, если не считать названий. Отсюда вводится элемент огня со своим кругом для того, чтобы составить четырехугольник вместе с остальными тремя элементами, которые доступны чувству. Произвольно вкладывается в то, что зовется элементами, мера пропорции один к десяти для определения степени разреженности и тому подобные бредни. Эти бесполезные утверждения имеют место не только в философских учениях, но и в простых понятиях. XLVI Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял, — потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит и отвергает их посредством различении с большим и пагубным предубеждением, чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной. И потому правильно ответил тот, который, когда ему показали выставленные в храме изображения спасшихся от кораблекрушения принесением обета и при этом добивались ответа, признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою очередь: «А где изображения тех, кто погиб, после того как принес обет?» Таково основание» почти всех суеверий—в астрологии, в сновидениях, в поверьях, в предсказаниях и тому подобном. Люди, услаждающие себя подобного рода суетой, отмечают то событие, которое исполнилось, и без внимания проходят мимо того, которое обмануло, хотя последнее бывает гораздо чаще. Еще глубже проникает это зло в философию и в науки. В них то, что раз признано, заражает и подчиняет себе остальное, хотя бы последнее было значительно лучше и тверже. Помимо того, если бы даже и не имели места эти указанные нами пристрастность и суетность, все же уму человеческому постоянно свойственно заблуждение, что он более поддается положительным доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы одинаково относиться к тем и другим; даже более того, в построении всех истинных аксиом большая сила у отрицательного довода. XLVII На разум человеческий больше всего действует то, что сразу и внезапно может его поразить; именно это обыкновенно возбуждает и заполняет воображение. Остальное же он незаметным образом преобразует, представляя его себе таким же, как и то немногое, что владеет его умом. Обращаться же к далеким и разнородным доводам, посредством которых аксиомы испытываются, как бы на огне, ум вообще не склонен и не способен, пока этого не предпишут ему суровые законы и сильная власть. XLVIII Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить, как вечность дошла до сегодняшнего дня. Ибо обычное мнение, различающее бесконечность в прошлом и бесконечность в будущем, никоим образом несостоятельно, так как отсюда следовало бы, что одна бесконечность больше другой и что бесконечность сокращается и склоняется к конечному. Из того же бессилия мысли проистекает ухищрение о постоянно делимых линиях. Это бессилие ума ведет к гораздо более вредным результатам в раскрытии причин, ибо, хотя наиболее общие начала в природе должны существовать так, как они были найдены, и в действительности не имеют причин, все же ум человеческий, не зная покоя, и здесь ищет более известного. И вот, стремясь к тому, что дальше, он возвращается к тому, что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной, и, исходя из этого источника, удивительным образом исказили философию. Но легковесно и невежественно философствует тот, кто ищет причины для всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и подчиненных. XLIX Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное — потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое — ибо оно неволит надежду; высшее в природе — из-за суеверия; свет опыта — из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы — из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум. L Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание прекращается, когда прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей оказывается недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов, заключенных в осязаемых телах, остается скрытым и недоступным людям. Подобным же образом остаются скрытыми более тонкие превращения в частях твердых тел — то, что принято обычно называть изменением, тогда как это на самом деле перемещение мельчайших частиц. Между тем без исследования и выяснения этих двух вещей, о которых мы сказали, нельзя достигнуть ничего значительного в природе в практическом отношении. Далее, и сама природа воздуха и всех тел, которые превосходят воздух тонкостью (а их много), почти неизвестна. Чувство само по себе слабо и заблуждается, и немногого стоят орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств. Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же — о природе и о самой вещи. LI Человеческий ум по природе своей устремлен на абстрактное и текучее мыслит как постоянное. Но лучше рассекать природу на части, чем абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая глубже, чем другие, проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние и изменение состояния, чистое действие и закон действия или движения, ибо формы суть выдумки человеческой души, если только не называть формами эти законы действия. LII Таковы те идолы, которых мы называем идолами рода. Они происходят или из единообразия субстанции человеческого духа, или из его предвзятости, или из его ограниченности, или из неустанного его движения, или из внушения страстей, или из неспособности чувств, или из способа восприятия. LIII Идолы пещеры происходят из присущих каждому свойств как души, так и тела, а также из воспитания, из привычек и случайностей. Хотя этот род идолов разнообразен и многочислен, все же укажем на те из них, которые требуют больше всего осторожности и больше всего способны совращать и загрязнять ум. LIV Люди любят или те частные науки и теории, авторами и изобретателями которых они считают себя, или те, в которые они вложили больше всего труда и к которым они больше всего привыкли. Если люди такого рода посвящают себя философии и общим теориям, то под воздействием своих предшествующих замыслов они искажают и портят их. Это больше всего заметно у Аристотеля, который свою натуральную философию совершенно предал своей логике и тем сделал ее сутяжной и почти бесполезной. Химики также на немногих опытах в лаборатории основали свою фантастическую и малопригодную философию. Более того, Гильберт после усердных упражнений в изучении магнита тотчас придумал философию, соответствующую тому, что составляло для него преобладающий интерес. LV Самое большое и как бы коренное различие умов в отношении философии и наук состоит в следующем. Одни умы более сильны и пригодны для того, чтобы замечать различия в вещах, другие — для того, чтобы замечать сходство вещей. Твердые и острые умы могут сосредоточить свои размышления, задерживаясь и останавливаясь па каждой тонкости различий. А умы возвышенные и подвижные распознают и сопоставляют тончайшие везде присущие подобия вещей. Но и те и другие умы легко заходят слишком далеко в погоне либо за подразделениями вещей, либо за тенями. LVI Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен. Поэтому нужно отказаться от этих устремлении и смотреть за тем, как бы они не подчинили себе ум. LVII Созерцания природы и тел в их простоте размельчают и расслабляют разум; созерцания же природы и тел в их сложности и конфигурации оглушают и парализуют разум. Это более всего заметно в школе Левкиппа и Демокрита, если поставить ее рядом с учениями других философов. Ибо эта школа так погружена в части вещей, что пренебрегает их построением; другие же так воодушевлены созерцанием строения вещей, что не проникают в простоту природы. Поэтому эти созерцания должны чередоваться и сменять друг друга с тем, чтобы разум сделался одновременно проницательным и восприимчивым и чтобы избежать указанных нами опасностей и тех идолов, которые из них проистекают. LVIII Осмотрительность в созерцаниях должна быть такова, чтобы не допустить и изгнать идолы пещеры, кои преимущественно происходят либо из господства прошлого опыта, либо от избытка сопоставления и разделения, либо из склонности к временному, либо из обширности и ничтожности объектов. Вообще пусть каждый созерцающий природу вещей считает сомнительным то, что особенно сильно захватило и пленило его разум. Необходима большая предосторожность в случаях такого предпочтения, чтобы разум остался уравновешенным и чистым. LIX Но тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бывает и так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало науки и философию софистическими и бездейственными. Большая же часть слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум и более прилежное наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более соответствовали природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается, что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них и начать для того, чтобы посредством определений привести их в порядок. Однако и такие определения вещей, природных и материальных, не могут исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова рождают слова, так что было бы необходимо дойти до частных примеров, их рядов и порядка, как я скоро и скажу, когда перейду к способу и пути установления понятий и аксиом. LX Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух родов. Одни — имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как бывают вещи, у которых нет имени, потому что их не замечают, так бывают и имена, за которыми нет вещей, ибо они выражают вымысел); другие — имена существующих вещей, но неясные, плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей. Имена первого рода: «судьба», «перводвигатель», «круги планет», «элемент огня» и другие выдумки такого же рода, которые проистекают из пустых и ложных теорий. Этот род идолов отбрасывается легче, ибо для их искоренения достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий. Но другой род сложен и глубоко укоренился. Это тот, который происходит из плохих и неумелых абстракций. Для примера возьмем какое-либо слово — хотя бы «влажность» — и посмотрим, согласуются ли между собой различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что слово «влажность» есть не что иное, как смутное обозначение различных действий, которые не допускают никакого объединения или сведения. Оно обозначает и то, что легко распространяется вокруг другого тела; и то, что само по себе не имеет устойчивости; и то, что движется во все стороны; и то, что легко разделяется и рассеивается; и то, что легко соединяется и собирается; и то, что легко течет и приходит в движение; и то, что легко примыкает к другим телам и их увлажняет; и то, что легко обращается в жидкое или тает, если перед тем пребывало твердым. Поэтому, если возникает вопрос о применимости этого слова, то, взяв одно определение, получаем, что пламя влажно, а взяв другое — что воздух не влажен. При одном — мелкая пыль влажна, при другом — стекло влажно. И так становится вполне ясным, что это понятие необдуманно отвлечено только от воды и от обычных жидкостей без какой бы то ни было должной проверки. Тем не менее в словах имеют место различные степени негодности и ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего вида и хорошо очерченных (так, понятия «мел», «глина» хороши, а понятие «земля» дурно); более порочный род — такие действия, как «производить», «портить», «изменять»; наиболее порочный род — такие качества (исключая непосредственные восприятия чувств), как «тяжелое», «легкое», «тонкое», «густое» и т.д. Впрочем, в каждом роде одни понятия по необходимости должны быть немного лучше других, смотря по тому, как воспринимается человеческими чувствами множество вещей. LXI Идолы театра не врождены и не проникают в разум тайно, а открыто передаются и воспринимаются из вымышленных теорий и из превратных законов доказательств. Однако попытка опровергнуть их решительно не соответствовала бы тому, что сказано нами. Ведь если мы не согласны ни относительно оснований, ни относительно доказательств, то невозможны никакие доводы к лучшему. Честь древних остается незатронутой, у них ничего нe отнимается, потому что вопрос касается только пути. Как говорится, хромой, идущий по дороге, опережает того, кто бежит без дороги. Очевидно и то, что, чем более ловок и быстр бегущий по бездорожью, тем больше будут его блуждания. Наш же путь открытия наук таков, что он немногое оставляет остроте и силе дарований, но почти уравнивает их. Подобно тому как для проведения прямой линии или описания совершенного круга много значат твердость, умелость и испытанность руки, если действовать только рукой,— мало или совсем ничего не значит, если пользоваться циркулем и линейкой. Так обстоит и с нашим методом. Однако, хотя отдельные опровержения здесь не нужны, надо кое-что сказать о видах и классах этого рода теорий. Затем также и о внешних признаках их слабости и, наконец, о причинах такого злосчастного долгого и всеобщего согласия в заблуждении, чтобы приближение к истине было менее трудным и чтобы человеческий разум охотнее очистился и отверг идолы. LXII Идолы театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и когда-нибудь их, возможно, и будет больше. Если бы в течение многих веков умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти, особенно монархические, не противостояли такого рода новшествам, пусть даже умозрительным, и, обращаясь к этим новшествам, люди не навлекали на себя опасность и не несли ущерба в своем благосостоянии, не только не получая наград, но еще и подвергаясь презрению и недоброжелательству, то, без сомнения, были бы введены еще многие философские и теоретические школы, подобные тем, которые некогда в большом разнообразии процветали у греков. Подобно тому как могут быть измышлены многие предположения относительно явлений небесного эфира, точно так же и в еще большей степени могут быть образованы и построены разнообразные догматы относительно феноменов философии. Вымыслам этого театра свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории. Содержание же философии вообще образуется путем выведения многого из немногого или немногого из многого, так что в обоих случаях философия утверждается на слишком узкой основе опыта и естественной истории и выносит решения из меньшего, чем следует. Так, философы рационалистического толка выхватывают из опыта разнообразные и тривиальные факты, не познав их точно, но изучив и не взвесив прилежно. Все остальное они возлагают па размышления и деятельность ума. Есть ряд дру ...

bne: ... гих философов, которые, усердно и тщательно потрудившись над немногими опытами, отважились вымышлять и выводить из них свою философию, удивительным образом извращая и толкуя все остальное применительно к ней. Существует и третий род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев. Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие. LXIII Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий и приписал человеческой душе, благороднейшей субстанции, род устремления второго порядка; действие плотности и разреженности, посредством которых тела получают большие и меньшие размеры или протяженность, он определил безжизненным различием акта и потенции; он утверждал, что каждое тело имеет свое собственное единственное движение, если же тело участвует в другом движении, то источник этого движения находится в другом теле; и неисчислимо много другого приписал природе по своему произволу. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней истине вещей. Это обнаруживается наилучшим образом при сравнении его философии с другими философиями, которые славились у греков. Действительно, гомеомерии — у Анаксагора, атомы — у Левкиппа и Демокрита, земля и небо — у Парменида, раздор и дружба — у Эмпедокла, разрежение тел в безразличной природе огня и возвращение их к плотному состоянию — у Гераклита — все это имеет в себе что-либо от естественной философии, напоминает о природе вещей, об опыте, о телах. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит кого-либо то, что в его книгах «О животных», «Проблемы» и в других его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение принято заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих мнений и аксиом; но, напротив, произвольно установив свои утверждения, он притягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом отношении его следует обвинить больше, чем его новых последователей (род схоластических философов), которые вовсе отказывались от опыта. LXIV Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные суждения, чем школа софистов или рационалистов, потому что эти суждения основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы, и поверхностны, но все же некоторым образом всеобщи и относятся ко многому), но на узости и смутности немногих опытов. И вот, такая философия кажется вероятной и почти несомненной тем, кто ежедневно занимается такого рода опытами и развращает ими свое воображение; всем же остальным она кажется невероятной и пустой. Яркий пример этого являют химики и их учения. У других это вряд ли встречается теперь, разве только в философии Гильберта. Но пренебречь предосторожностью против такого рода философий не следует. Ибо я уже предчувствую и предсказываю, что если люди, побужденные нашими указаниями и распростившись с софистическими учениями, серьезно займутся опытом, то тогда, вследствие преждевременной и торопливой горячности разума и его стремления вознестись к общему и к началам вещей, возможно, возникнет большая опасность от философий этого рода. Это зло мы должны предупредить уже теперь. LXVIII Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали. Все они должны быть отвергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них. Пусть вход в царство человека, основанное на науках, будет почти таким же, как вход в царство небесное, «куда никому не дано войти не уподобившись детям». http://www.philosophy.ru/library/bacon/idol.html Соображения в развитие идей Бэкона по ссылке http://petrophysics.borda.ru/?1-0-0-00000031-002

полная версия страницы