Форум » МЕТОДОЛОГИЯ-METHODOLOGY » ПОЛИТ.ру//Ученые без науки. Институциональный анализ сферы (продолжение) » Ответить
ПОЛИТ.ру//Ученые без науки. Институциональный анализ сферы (продолжение)
BorisE: Ученые без науки. Институциональный анализ сферы Лекция Даниила Александрова http://www.polit.ru/science/2006/03/06/aleksandrov_print.html Фрагмент Никто не сказал, что сообщество ученых, которое у нас существует, формируется вокруг научной деятельности. Я мог бы долго специально об этом говорить. Еще Дюркгейм объяснил, что сообщества формируются за счет ритуалов. С помощью ритуалов воспроизводится некое моральное единство. Есть ритуалы научные (например, научный семинар), в которых люди конструируют сакральные объекты, которыми они занимаются, на них сосредоточено их внимание. Есть замечательная работа Рэндалла Коллинза об интерактивных ритуалах, создающих сакральные объекты науки: научную истину и др. А могут быть совершенно другие ритуалы. Например, большие ежегодные или не ежегодные съезды, которые я наблюдал, особенно часто у нас в российской науке, где вообще нет никакого научного содержания ритуалов. Там конструируются другие сакральные объекты. При этом нам все равно кажется, что существует научное сообщество. Однако на самом деле это сообщество не научное – это сообщество ученых, но сформированное не на научных основаниях, и в нем участвуют как хорошие ученые, так и плохие. И одна из проблем, которая у нас существует, – именно благодаря тому, что у нас воспроизводятся такие сообщества ученых, у нас нет разделения на ученых хороших и плохих, а все они вместе благодаря этой общности выступают одним фронтом. ... Постоянные разговоры о научных школах, в принципе, дают установку на повторение традиций, которые приводят к тому, что у нас в науке существовали и продолжают существовать то, что называется «замкнутые кластеры цитирования». Есть такая вещь – когнитивные карты науки, они показывают, как работает современная наука. Эти карты строят по цитированию, и там получаются очень красивые картинки. Выглядит это так: есть какая-то проблема, и вокруг нее появляется сеть исследований, которая, как грибок, как плесень наползает на проблему и начинает ее поедать. Сеть взаимных цитирований начинает довольно плотно съезжаться, смыкаться, все цитируют друг друга, а потом сеть начинает распадаться на части и исчезать, потому что проблема во многом съедена. И в таких случаях обычно есть некий временной цикл появления и распада кластера. А у нас не так: у нас появившиеся кластеры сохраняются и просто поддерживаются самоцитированием. Были проведены специальные исследования, как в советской химии работали кластеры самоцитирования, люди занимались как бы научной деятельностью, однако наука эта была совершенно не передовая. ==================================================== Начало топика http://www.petrophysics.borda.ru/?1-0-0-00000011-000
Ответов - 35
B_N_E_1: Inside Criminal Networks (Studies of Organized Crime) By Carlo Morselli Publisher: Springer | ISBN: 038709525X | edition 2008 | 204 pages What do an illegal drug importer, a stolen car exporter, a Hells Angels member, an accountant, and an airplane hijacker have in common? Like most people, they all operate in social networks – and at times, they come together in criminal networks which, though tightly structured and controlled, undergo constant change. Inside Criminal Networks takes a social network perspective to a variety of illegal enterprises, focusing on these organizations’ "flexible order" and the collective coping and adjustment strategies of offenders when key members or opportunities are lost.
bne: Академические банды Статья цитировалась п топике по ссылке http://www.petrophysics.borda.ru/?1-0-0-00000011-000
bne: Иерархическая структура науки порождает груду уродливых и вредоноснейших явлений. Ведь те люди, которые сосредотачивают в своих руках власть, – они же крепко держат множество приводных ремней, а иногда и самых элементарных плеток, коими можно подстегивать и «направлять» деятельность массы подчиненных им людей. Я не преувеличу, если скажу, что в нашей науке существует почти феодальная зависимость огромной армии хороших, но по титулу рядовых ученых от возвышающихся над ними хозяев, царьков и настоящие царей. Дикость ситуации усугубляется тем, что для рядового сотрудника практически нет никаких путей освободиться от этой зависимости. Если даже в Москве «строптивые» ученые иногда по два-три года ходят без работы, то что происходит в небольших городах, где часто существует лишь один институт, одна лаборатория, в которой разрабатывается то или иное направление? Изгнанный из науки ученый должен уезжать, но куда? А если он и решится бросить свой дом, кто его примет на работу в другом городе? Ведь шеф, с которым произошел конфликт, дает характеристику... А кроме характеристики, в науке существует еще телефонное право, когда участь ученого решается на уровне начальников первого отдела... http://www.pseudology.org/science/Ephraimson_inteview.htm
bne: Адрес страницы: http://www.polit.ru/lectures/2009/08/06/videon_vahshtain.html Конец социологизма: перспективы социологии науки Лекция Виктора Вахштайна Мы публикуем полную стенограмму лекции, прочитанной деканом факультета социологии и политологии Московской высшей школы социальных и экономических наук, старшим научным сотрудником Центра фундаментальной социологии ИГИТИ ГУ-ВШЭ, научным сотрудником Института социологии РАН, кандидатом социологических наук Виктором Вахштайном 18 июня 2009 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру». См. также: Как изучать средства массовой информации «Попытка дать независимую оценку качества социологического образования на Соцфаке провалилась» Текст лекции Добрый вечер, уважаемые коллеги! Позвольте поблагодарить тех, кто пришел сюда сегодня, и отдельная моя благодарность – организаторам за предоставленную возможность. Признаюсь, мне всегда трудно начинать публичные выступления. Опытные докладчики, прежде чем перейти к содержательной части, стараются продемонстрировать публике дистанцию между «собой как человеком» и «собой как лектором». Это нужно для подстраховки: чтобы зрители не отождествляли исполнителя с его ролью полностью – никто не хочет быть редуцированным к «говорящей голове», в роли которой выступает. Ирвинг Гофман когда-то выделил несколько способов такого дистанцирования от себя самого. Лучше всего работает шутка. Ирония и особенно самоирония – беспроигрышный вариант. Если не хватает мужества на самоиронию, можно попробовать сарказм. Те же, кто не способен даже на сарказм, прибегают к оправданию. (Оправдание, как правило, носит форму ответа на вопрос: «Если ты такой умный, почему ты выбрал такую тему?») Это мой случай. С вашего позволения, я сразу начну с оправданий. Виктор Вахштайн (фото Н. Четвериковой)Дело в том, что моя лекция – не лекция по социологии науки, хотя такое словосочетание и фигурирует в ее названии. На сегодняшний день в России существует много серьезных авторов, которые занимаются интересными исследованиями в этой области. Они делают важные и нужные вещи: считают индексы цитирования, анализируют динамику публикаций российских ученых за рубежом, классифицируют американские социологические журналы и иногда даже сравнивают их с российскими социологическими журналами (видно, для смеха). Еще они анализируют процент профессиональных журналов – в разных дисциплинах, – в которых есть процедура обязательного рецензирования статей (peer-review). На основании этого показателя они могут сказать, что вот, к примеру, у социологов таких журналов меньше, чем у «соседей», – мол, не понимают еще товарищи ценность универсализма в производстве научного знания… и далее по тексту (причем, по тексту Роберта Мертона). Я с искренним уважением отношусь к людям, работающим в области социологии науки (и шире – социологии знания). Заявляю это ответственно, без всякой иронии. Точно так же, как двадцать лет назад вся уважающая себя социологическая общественность задавалась вопросами о путях России, сегодня думающие, рефлексирующие исследователи не могут не задаваться вопросами о путях науки. Однако это признание не отменяет основного тезиса моей сегодняшней лекции: социология науки – это исторический курьез, относительная случайность, проявление необоснованных эпистемических амбиций нашей дисциплины. И вовсе не из-за того, что ей недостает серьезных эмпирических исследований. В них как раз недостатка нет. Дело в том, что на уровне аксиоматики этой области знания заложена ничем не подкрепленная претензия социологии на решение базовых эпистемологических проблем: обещание дать ответ на один из основных вопросов теории познания – обещание заведомо невыполнимое, а потому нарушенное. И сегодняшняя моя лекция – это скорее взгляд на социологию науки с позиции эпистемологии, теории познания и логики социологического знания как такового. Это взгляд извне. Итак, «предмет рассмотрения» (социология науки) и «смотровая площадка» (теория познания) обозначены. Опишем теперь «оптику». То, что меня интересует в социологии науки, – это ее когнитивный стиль. Когнитивный стиль представляет собой характерный для дисциплины способ рассуждения о каком-то предмете, не зависящий от самого предмета. То, что Поппер называет нелогическим ядром любой логически выстроенной теории: «хореография мышления», определяющая механику исследования. Если мы примем «оптическую метафору» – а социолог, как и любой ученый, не видит мир непосредственно, он смотрит на него через «очки» своей дисциплины, – то когнитивный стиль - это как раз про «очки». Когнитивный стиль предшествует не только эмпирической проверке гипотез об объекте, он предшествует самой формулировке этих гипотез. Он – то лекало, по которому мы «вырезаем» свои гипотезы из хаоса неразличимости и равновозможных допущений. Я сейчас сформулировал крайне путаное и избыточно метафоричное определение – надеюсь, когда мы перейдем к анализу конкретных проявлений когнитивного стиля, станет чуть понятнее. А пока выделим три конститутивные характеристики, которые определяют специфику этого концепта. Во-первых, когнитивный стиль носит имплицитный или аксиоматический характер. Можно сказать, что когнитивный стиль – это «здравый смысл» дисциплины. То, что принимается на веру всеми исследователями в конкретной области как некая невопрошаемая данность, как что-то, не требующее дополнительных прояснений, – что-то, что следует делать просто потому, что «мы социологи, мы так думаем» («он художник, он так видит»). Точно так же, как есть здравый смысл у повседневного поведения, он есть и у социологического высказывания. У него есть и свое «эпохэ» – приостановка сомнения в чем-либо. Есть запреты на сомнения: в чем не должен сомневаться социолог, когда он выстраивает свою линию аргументации или проектирует свое исследование. Соответственно, у социолога должен быть и свой «knowledge-in-hand» – наличный запас непроблематичного знания. Вторая конститутивная черта когнитивного стиля – его императивность. Он выражен либо в форме запретов, либо в форме предписаний: что нужно и чего не нужно делать. Например: объясняй социальное через социальное. Или: избавься от предпонятий, чтобы столкнуться с живыми эмпирическими фактами «в поле». Или: никогда (никогда!) не прибегай к психологистским объяснениям! И т.д. И, наконец, третья отличительная особенность – это инвариантный характер: когнитивный стиль рассуждения о предмете независим от самого предмета рассуждения. Социолог, рассуждающий о религии, о науке, о политике, о росте преступности в Южном Бутово, о публичных лекциях «Полит.ру» в «Билингве», о публикациях российских ученых за рубежом или о коррупции в вузах, – использует примерно одну и ту же комбинацию мыслительных ходов, механику рассуждения, форму, которая имеет отношение не к политике, искусству, религии или публичным лекциям «Полит.ру», а к специфическому стилю анализа, привычному для социальной науки. Как работает когнитивный стиль социологии? Классический пример – исследование феномена самоубийства Эмилем Дюркгеймом. Первая часть его книги посвящена формулировке базовых принципов социологического рассмотрения самоубийства в сравнении с другими когнитивными стилями. Дюркгейм по очереди берет разные модели интерпретации, объясняющие, что такое самоубийство и чем оно определяется, а потом пытается всячески их опровергнуть. Зачем? Чтобы показать, что есть лишь один достоверный способ анализа самоубийства, и монополией на него обладает социология. Вот, например, психологи. Некоторые из них предлагают анализировать самоубийство как проявление психопатологии. «Существуют болезни, – пишет Дюркгейм, – общий годовой процент кото-рых обыкновенно относительно постоянен для данно-го общества; и в то же время он значительно колеблет-ся у различных народов. Таково – сумасшествие. Если бы были какие-нибудь точные данные, на основании которых в каждой добровольной смерти можно было видеть проявление сумасшествия, то поставленная на-ми проблема была бы разрешена, и самоубийство было бы тогда ничем иным, как индивидуальной болезнью. Этот тезис поддерживается значительным числом психиатров».[1] Действительно, некоторые самоубийства – суть следствия психического расстройства. Но разве можем мы объяснить самоубийство как социальный феномен, апеллируя к психопатологии? Да ни в коем случае! Потому что самоубийство – это социальный факт sui generis, а значит, он объясняется другими социальными фактами, и мы можем вычислить те регулярности, которые позволят говорить о самоубийстве в целом, независимо от индивидуальных психических расстройств. Далее Дюркгейм подробно разбирает виды «душевных расстройств» – от неврастении до алкоголизма,[2] – дабы доказать этот свой тезис. («Следовательно, не существует ни одного психопа-тического состояния, которое бы имело с самоубий-ством постоянную и бесспорную связь. В данном об-ществе число самоубийств не зависит от числа находя-щихся в нем неврастеников и алкоголиков»). Или вот, итальянская школа утверждает, что самоубийства связаны с космическими факторами: «Как видим, минимум самоубийств приходится на юг и север Европы; в центре процент их наиболее высок; Морселли внес сюда еще больше точности, установив, что пространство, ограниченное 47° и 57° широты, с одной стороны, 20° и 40° долготы – с другой, является местом преимущественного развития самоубийств. Эта зона почти вполне совпадает с наиболее умеренной областью Европы. Следует ли видеть в этом совпадении результат климатических влияний?» Профессор Морселли имеет глупость ответить на этот вопрос утвердительно, но «…в действительности не наблюдается такого строго определенного соотношения между са-моубийством и тем или другим климатом; несомнен-но, наоборот, что самоубийство процветало в самых различных климатах». Все несколько сложнее с сезонными колебаниями температуры: «В самом деле, если разбить год на два полугодия – одно, содержащее в се-бе шесть самых теплых месяцев (с марта до августа включительно), и другое, состоящее из шести самых холодных месяцев, то, как оказывается, преоблада-ющее число самоубийств всегда падает на первое из них. Нет ни одной страны, которая бы составляла исключение из этого правила… Пользуясь этим бесспорным фактом, Ферри и Морселли пришли к выводу, что температура воздуха име-ет на наклонность к самоубийству прямое влияние, и что чисто механическое действие, оказываемое жа-рою на мозговые функции человека, заставляет после-днего кончать с собой… На самом деле это далеко не так». Почему? «Если бы температура была основной причиной кон-статированных нами колебаний, то число самоубийств изменялось бы так же регулярно, как и она. Между тем мы видим совершенно обратное. Весною лишают себя жизни чаще, чем осенью, хотя погода в это время несколько холоднее». Дюркгейм так нудно и скрупулезно разбирает заблуждения оппонентов лишь для того, чтобы подставить на место «климатической» причины «социальную»: все дело в интенсивности общественной жизни! Самоубийств больше, когда общественная жизнь интенсивнее – в деревнях это непосредственно связано со сменой времен года. Зимой «жители деревни погружа-ются в настоящий сон», да и «городская жизнь всего оживленнее летом: в это время легче сообщаться между собою; люди охотнее переезжают с одного места на другое, и внутриобщественные отношения охватывают более широкие круги». Та же логика, которая позволяет Дюркгейму «отбить» самоубийство у сторонников психологического, географического или климатического детерминизма, используется им и на других фронтах. Как, например, быть с разницей в уровне самоубийств среди католиков и протестантов? У протестантов их заметно больше. Кто-то из теологов может объяснить это фактором веры или спецификой религиозной доктрины, но «в действительности», «на самом деле» и за этим стоит социальный факт: уровень солидарности в религиозном сообществе.[3] Таков классически социологический способ анализа конкретного феномена. Эта объяснительная модель – «плоть от плоти» когнитивного стиля социологии – называется социологизмом. Есть несколько трактовок того, что такое социологизм. В широком смысле, социологизмом называют методологическое требование объяснять социальное социальным. В узком смысле, речь идет только о работах Дюркгейма и предложенной им методологии. Мы далее будем использовать это понятие в широком определении, обозначая им эпистимическую установку социологического анализа как такового. Подобную установку можно найти у всех классиков нашей дисциплины: у М. Вебера, Г. Зиммеля, нетрудно найти ее и у классиков марксизма (в форме неизбывной «культуры подозрения» или «критики идеологии»). Поскольку история идей не является специальным предметом исследования в сегодняшней лекции, просто отмечу, что немецкий социологизм (например, в его неокантианской версии) – другой, сильно отличающийся от французского, но он также в основе своей имеет требование объяснения социального социальным. (На материале работ Г. Зиммеля это убедительно доказал А. Филиппов[4].) Какова структура социологистского рассуждения? Что социологизм дает в качестве ресурса объяснения некоторого феномена? Мы видим, что он включает в себя два шага. Первый – шаг номинации, обозначение чего-то в качестве социального факта (высказывание «Х – это социальный факт»). Не исповедуя в строгой форме дюркгеймианскую методологию, вместо «факт» можно сказать «социальное явление», а сегодня мы бы наверняка сказали «социальный конструкт» (нет такого феномена в подлунном мире, который мои коллеги не смогли бы описать в качестве «социального конструкта»). Главное, что Х номинируется в статусе социального, относящегося к социальному царству. Второй шаг – собственно объяснение (высказывание «Х как социальное должно объясняться через Y или Z, которые тоже относятся к области социального»). Если самоубийство – это социальный факт, то мы будем объяснять его через интенсивность общественной жизни или «количество солидарности»; главное, чтобы Y и Z были внятно прописаны в нашем словаре описания и проходили по ведомству «социального». Тогда объяснение приобретает необходимую герметичность: социальное объяснено социальным же. Здесь мы видим характерную для когнитивного стиля социологии нарративную конструкцию (некоторые ходы мысли, выраженные в ходах речи) – конструкцию «а на самом деле…». Как иронично замечает Брюно Латур, логика социологистского анализа – это логика замещения: «Что для респектабельных общественных наук означало бы дать природным феноменам социальную интерпретацию? Показать, что кварк, микроб, закон термодинамики, инерциальная система наведения и т.п. в действительности суть не то, чем они кажутся, – не подлинно объективные сущности внеположной природы, а хранилища чего-то еще, что они преломляют, отражают, маскируют или скрывают в себе. Этим “чем-то еще” в традиции общественных наук непременно выступают некие социальные функции и факторы. Так, социальная интерпретация в конечном счете подразумевает способность заместить некоторый объект, относящийся к природе другим, принадлежащим обществу, и показать, что именно он является истинной сущностью первого».[5] Латур говорит о социальной интерпретации природных феноменов, но эта характерная для социологизма «механика замещения» не зависит от объекта – относится ли он к природе, трансцендентному Божественному или миру повседневности. Механизм «а на самом деле…» – это один из самых устойчивых тропов в социологическом повествовании: в начале двадцатого века он использовался так же часто, как и в начале двадцать первого. Его невозможно опровергнуть эмпирически: нельзя на материалах конкретного анализа некоторого феномена показать, что за ним не скрывается никакое социальное «на самом деле», составляющее его подлинную природу. Потому что этот троп не зависит от конкретных анализируемых феноменов, он мета-эмпиричен (точно так же, как когнитивный стиль инвариантен и не зависит от предмета описания). За любым феноменом при желании можно разглядеть конституирующие его социальные силы и конструирующих его агентов… Впрочем, последнее мое утверждение – слишком поспешное. Действительно ли любому феномену можно дать такую «замещающую» интерпретацию по описанной выше двухшаговой схеме: «Х – социальное, следовательно, Х должно объясняться через социальное»? Мы еще вернемся к этому вопросу. А сначала приведем еще один пример из классика, чтобы показать инвариантность когнитивного стиля, его независимость от предмета описаний. Для чистоты эксперимента возьмем работу Дюркгейма, максимально удаленную от исследования самоубийства, – исследование форм религиозной жизни.[6] Что такое религиозный ритуал? Вот, говорит классик, посмотрите: аборигены собираются в кружок, трясут головами, прыгают вокруг костра. Если спросить их, что они делают, они скажут, что общаются с духом. Антрополог мог бы сказать, что данный конкретный ритуал у данного конкретного племени протекает вот так, а у соседнего племени он организован иначе и т.п. Но мы не антропологи, мы социологи, и мы знаем, что общество таким образом – посредством прыжков его членов вокруг костра – поддерживает необходимый градус солидарности, само себя воспроизводит и, как говорит Дюркгейм, само себя обожествляет. За наблюдаемыми прыжками скрываются ненаблюдаемые социальные факты (прежде всего, солидарность). Если бы Дюркгейм был Бенедиктом Андерсеном, он бы сказал, что члены племени так конструируют себя в качестве племени, укрепляя племенную идентичность. Но Дюркгейм – не Андерсон, для него общество – не конструкт, а Верховное Существо, подлинный исток объяснения (то, чему приписывается причиняющая сила). Подчеркнем, Дюркгейм в исследовании форм религиозного опыта использует ту же объяснительную конструкцию, что и в исследовании самоубийства: «…вам это кажется простым (в случае с аборигенами – ритуальным, в случае с самоубийством – индивидуальным) действием, но на самом деле это лишь верхушка айсберга; за ним скрыта вся машинерия социальной реальности».[7] Так, формула социологизма оказывается чем-то вроде ДНК-кода социологии. Анализ когнитивного стиля – попытка расшифровки кода (версией «Кода Да Винчи» для социологов должна стать книжка «Код Дюркгейма».) Но вот что интересно в социологистских объяснительных моделях – они делают возможной практически неограниченную социологическую экспансию на «сопредельные территории»: экономику, биологию, психологию, философию и даже физику. Дюркгейм все еще полагает, что отнесение некоторого «Х» к сфере социальных (биологических, психологических, космических) феноменов заложено в самом «Х», т.е. в онтологической природе этого объекта. Но те, кто наследуют Дюркгейму в ХХ столетии, два шага социологистского объяснения меняют местами. Дюркгейм говорит: есть «вещи», обладающие социальной природой, и их нужно объяснять другими социальными вещами. Его наследники совершают рокировку номинации и объяснения: есть нечто, что мы можем объяснить социальными факторами, и именно это делает его социальным. Поменять местами первый и второй шаги рассуждения - значит допустить: все, что мы можем объяснить как социальное, – является социальным. И с этого момента «не-социального» остается очень мало. Дюркгейм всего лишь хочет обосновать суверенитет социальной науки, показать, что у социологов есть своя логика – такая же, как у психологов, биологов, географов, – потому что у них есть свой предмет, требующий адекватного метода и релевантного объяснения. Однако уже, скажем, у Пьера Бурдье предмет конструируется исследователем в процессе исследования, а потому у социолога не может быть несоциального предмета. К какому бы объекту ни прикоснулся социолог, он делает его социальным – древнее проклятье царя Мидаса преследует социологию. Возьмем, к примеру, исключительно любопытную работу Ольги Трущенко «Престиж центра: городская социальная сегрегация в Москве». В ней она анализирует пространство Москвы, исходя из такого рода бурдьевистской модели. Те, кто, живя в этом городе, часто менял место жительства, знают, что на Юго-Западе и вообще на Западе жилье дороже, чем на Юго-Востоке или на Востоке. Чем это объяснить? Можно тем, что там экология получше (и это правда, потому что на западе – университеты, а на востоке – заводы). Можно приплести сюда ландшафт с рельефом и атрибутировать причинность холмам, розе ветров и даже направлению течения Москвы-реки. Но, говорит социолог, за этим физическим пространством, на самом деле, скрывается социальное пространство – пространство социальных позиций и различий. Так, на первом этапе становления Москвы как города Юго-Запад был лицом, фасадом поселения: «Первоначальная Москва смотрела лицом на юго-запад: главные ворота были приблизительно на месте теперешних Боровицких ворот, церковь и княжеские хоромы были обращены фасадом также на юго-запад, а к восточной стене примыкали службы».[8] В последующие столетия укрепляется оппозиция между западом, востоком, Кремлем и Китай-городом. На западе – боярство и духовенство, на востоке – «средоточие посадского торгово-промышленного люда, тяглового сословия». Эта оппозиция, как сообщает нам автор, многократно воспроизводилась по мере роста города: сначала она повторила себя в полукольце Белого города, а со временем и в расселении внутри Земляного города («запад заполнялся усадьбами бояр и дворян, на востоке преобладали ремесленные слободы»). Социолог легко обнаружит сходные оппозиции в других мировых столицах: противостояние Старого места и Малой страны в Праге, Правого и Левого берега Сены в Париже, Буды и Пешта в Будапеште. Социолог как бы видит сквозь физическое пространство, показывая, что «на самом деле» за ним стоит пространство социальное (пространство функциональной и классовой сегрегации). Физическое пространство – это лишь экран, арена объективации социального пространства. И то, что мы могли бы по ошибке принять за некоторый факт, на самом деле, является лишь проекцией другого факта, настоящего, социального. Или, точнее, социальным конструктом, т.е. результатом действия активных социальных сил и акторов. Теперь позвольте вернуться к вопросу, заданному выше (действительно ли любому феномену можно подобрать социальную интерпретацию), и предложить вам мысленный эксперимент: придумать что-то такое, что не могло бы быть объяснено социологическим образом, «через социальное». Есть какие-нибудь версии? Борис Долгин: Рождение сверхновой. Виктор Вахштайн: Отлично! Боря, я впишу, с твоего разрешения, «рождение сверхновой» в мой каталог «жертв социологизма». Под номером 4. Пока в топе хит-парада держатся три версии, предложенные в разные годы студентами МВШСЭН (Шанинки): смерть, математика и секс. Смерть. Кажется, это что-то экзистенциальное, предельное, что не может быть объяснено социальным, поскольку находится по ту сторону всякой социальности. Но уже написаны десятки статей и пара монографий, в названии которых фигурирует выражение «социальное производство смерти». Смерть легко объясняется социологически: как только мы начинаем говорить о производстве образа смерти в современной культуре, или о социальном конструировании смерти посредством ритуалов, происходит то самое социологистское замещение. Мы берем смерть как экзистенциальный факт и подменяем ее фактом социального порядка, а дальше дискурс ведет нас сам – достаточно лишь произнести волшебные слова «социальное конструирование» или «социальное производство». Математика. Она, казалось бы, обитает на таких высотах абстракции, что социология туда никогда не доберется. Но нет! Работы этнометодологов по изучению действий математиков показывают, что математика (и, в частности, доказательство теорем) состоит из повседневных, рутинных практик. А значит, это никакая не особая область знания, что бы ни думали сами математики. (И вообще не столько область знания, сколько «область действия».) Практики математиков подчиняются рутинным, глубоко инкорпорированным правилам, аналогичным правилам здравого смысла, которым подчиняются повседневные операции. Более того, никакой пропасти между правилами математического действия и правилами повседневного социального действия нет, говорят этнометодологи. И там, и там есть «рутинные основания» действий. Их-то и должен эксплицировать исследователь-социолог (см. работы Эрика Ливингстона и Майкла Линча). С рождением сверхновой, кстати, все несколько проще. Еще в 70-е годы, когда бурно развивались «исследования лабораторий» (laboratory studies), социологи попытались «выпотрошить» лаборатории, чтобы показать их социальную изнанку – повседневную жизнь людей, занятых производством «точного знания». Это потребовало отнестись к лабораторным ученым – нет, не как к лабораторным крысам, но близко – как к племени аборигенов, говорящих на своем языке и приносящих жертвы своим богам. Социологи записывали разговоры в курилках, следили за мытьем пробирок, сплетнями лаборантов и карьерными устремлениями научных сотрудников. Цитировавшийся выше Брюно Латур (на пару со Стивом Уолгаром) весьма преуспел в этом. Однако, раскаявшись, позднее написал работу под названием «Надежды конструктивизма», где есть такой пассаж: «Что пошло не так? Поначалу идея выглядела совсем неплохо: было забавно, оригинально и поучительно использовать слово “конструктивизм” для характеристики тех исследований науки и техники, которыми я занимался. Лаборатории действительно выглядели гораздо интереснее, будучи описанными как стройплощадки, а не как темные подземелья, где хранятся мумифицированные законы науки. И прилагательное “социальный” также поначалу казалось очень удачно выбранным, поскольку я и мои коллеги помещали почтенную работу ученых в горячую ванну культуры и общества, с тем, чтобы снова вдохнуть в нее молодость и жизнь. Однако все пошло вкривь и вкось...»[9]. Стройплощадки – это не только лаборатории, но и любые «места производства знания». Например, обсерватории. Социологист скажет, что «сверхновая» представляет собой результат применения определенных инструментов в определенных обстоятельствах определенными людьми. Именно так рассуждают исследователи-этнометодологи: сверхновые существуют в практике их изучения астрономами. А значит, сверхновая – это «as-of-which-object», «как-если-бы-объект». Т.е. не «объект вообще», а объект, «являющийся-сверхновой-в-данной-конретной-локальной-практике-ученых». Борис Долгин: Другими словами, мы не можем говорить ни о чем, неподвластном социологизации, потому что таковым было бы то, что неподвластно человеку, а значит, мы не можем о нем говорить. Реплика из зала: Т.е. анализируемо. Виктор Вахштайн: Связано ли это с «подвластностью человеку»? Я бы скорее сказал – с осмысленностью. Когнитивный стиль – он больше про смысл, чем про власть (хотя сами социологисты два этих понятия употребляют через запятую). У Макса Вебера есть любопытный пример: о чем следует и о чем не следует говорить социологу. Вот едут два велосипедиста навстречу друг другу. Пока они не столкнулись, и не начали друг друга материть пятиэтажным немецким матом, пока не приехала полиция, скорая, друзья и родственники потерпевших, – социологу нечего сказать. Но когда собралась толпа социально действующих субъектов и начала производить смыслы (и даже раньше: когда два субъекта на велосипедах попытались социально уклониться от столкновения) – подключается социолог. Потому что теперь у него есть материал: осмысленные социальные действия, ориентированные друг на друга… Однако вернемся к основной линии повествования и скажем в двух словах о сексе. Можно было надеяться, что хотя бы до него социолог не доберется. Но мы открываем книжку Энтони Гидденса «Трансформация интимности» или монографию Кена Пламмера про «интимное гражданство», и выясняем, что «секс – это социальный конструкт», а поскольку наш телесный опыт социален, то и для секса не стоит делать исключений. Традиционные предметы социологических исследований – отношения контроля и подчинения, обмена и дара, власти и познания – по итогам исследований оказываются «подлинной социальной природой» того, что мы могли по ошибке принять за физиологический акт. Итак, смерть, математика, секс, рождение сверхновой… Список может быть продолжен. Когнитивный стиль социологии вооружает исследователя универсальной отмычкой – всепроникающим способом концептуализации. Механизмами такой концептуализации (среди прочего) служат характерные метафоры, столь часто используемые в социологических текстах, что соскальзывают с языка социолога без всякого обоснования. Например, метафора производства: уже упомянутое «социальное производство смерти», «производство пространства» (гениальная книга Анри Лефевра[10]), «производство времени» (см. ранние работы Эвиатара Зерубавеля[11]) «производство искусства», «производство знания». Другая типичная метафора – метафора конструирования. В ее основании лежит идея проекта: культура как проект, политика как проект, нация как проект, исследование наций как проект. Третья метафора – метафора рынка (в более консервативной версии: обмена). Разумеется, этим «джентльменским набором» парк современных социологистских метафор не исчерпывается. В итоге, социологический анализ – из-за своей всеядности и универсальности – становится чем-то вроде «конвертера материи», описанного в фантастических произведениях прошлого века. Каким бы разнородным и гетерогенным ни был «продукт на входе», «на выходе» мы всегда получим расфасованные и классифицированные «социальные институты», «социальные отношения», «социальные структуры», «социальные процессы», а также не менее социальные «конструкты». Однако всему есть предел. Даже универсальным концептуали ...
bne: ... зациям. Социологизм обнаруживает свою несостоятельность не тогда, когда пытается дотянуться до математики или астрономии, смерти или секса, а когда пытается описать… себя самого. Что может социологизм сказать о социологизме? Что остается в арсенале социологических средств описания, если его предметом становятся сами социологические средства описания? Иными словами, что произойдет, если в «социологический конвертер» мы загрузим «социологический конвертер»? Такова была исходная интенция «социологии социологии». И сегодня ей пора вслед за кающимся Брюно Латуром задаться другим вопросом: «Что пошло не так?» Мы попытались ответить на этот вопрос в книжке, которая вышла несколько недель назад, – «Классика и классики в социогуманитарном знании»[12]. Это проект Института гуманитарных историко-теоретических исследований ГУ-ВШЭ. Представители различных дисциплин (социологии, лингвистики, психологии, экономики) попытались рассмотреть те языки, которые используются в их науках для говорения о «своей» классике
bne: Выяснилось, что современная социология (т.е. социология, перешедшая от эмансипации к экспансии, от требований независимости – к захвату сопредельных территорий, от Дюркгейма – к Бурдье) оказывается в двойственном положении. Ведь социологизм в своей когнитивной универсальности не знает жалости ни к старикам, ни к детям, ни к самому себе. Применим принципы социологизма к социологизму и обнаружим, что, например, Дюркгейм является классиком не потому, что создал новую модель анализа и интерпретации (на худой конец – обосновал суверенность социологии по отношению к другим наукам), а потому что вовремя примкнул к политическому лагерю «оппортунистов», занимавших промежуточные позиции между «либеральными прогрессистами» и «консервативными католическими кругами».[13] Еще убедительнее аргумент Вольфа Лепениеса: Дюркгейм сумел занять выгодную позицию в «деле Дрейфуса», и это в немалой степени способствовало росту популярности социологизма.[14] (А не примкни он к кому следует и не займи правильную позицию – остался бы без кафедры, без журнала, без учеников, и никто бы ничего о социологизме не узнал.) Классика социологии социальна, говорит нам социологизм. И объяснять ее нужно через социальное – например, через борьбу академических мандаринов. Вот, труды Георга Зиммеля, отмечает Д. Левин, не были усвоены американским академическим сообществом из-за досадного недоразумения: Т. Парсонс намеренно исключил из своей «Структуры социального действия» фрагмент, целиком посвященный разбору зиммелевской концепции. Виной тому послужило соперничество Парсонса с Говардом Беккером – апологетом социологических идей Зиммеля. Таким образом, успешная классикализация самого Т. Парсонса означала для Г. Зиммеля забвение.[15] Можно предположить, что если бы вместо Парсонса канонизировали Беккера, пантеон классиков социологии сегодня выглядел бы совершенно иначе. Социологический способ описания – это апелляция к социальным факторам, определяющим канон дисциплины (бытованию классики, рецепции классики, функциям классики), но не к классике как к таковой. Любопытно, но это замыкание социологизма на себя происходит не сразу. В послевоенной социологии мы еще этого не видим: идет традиционный для своего времени спор о том, является ли социология гуманитарной или естественной дисциплиной, должна ли она по заветам Уайтхеда забыть своих классиков или нет, линейно ли ее развитие или циклично etc. Но проходит двадцать лет, и в 60-х годах спор между сторонниками «естественнонаучной модели» и «гуманитарной модели» сходит на нет, а в качестве канона социологического объяснения в социологии утверждается язык замкнутого социологистского объяснения: социология – социальна, а потому она должна объясняться «через социальное». У анализа социальной подоплеки социальных наук есть свой парк метафор для объяснения «производства социологического знания». Томас Шефф предложил одну из самых забавных таких метафор в статье «Академические банды».[16] Научные школы он описывает по аналогии с уличными подростковыми группировками, где есть свои жесткие социальные законы, свои незыблемые авторитеты (которые требуют утверждения), чужие авторитеты (которые требуют поругания). Классики же занимают место «воров в законе»: они «крышуют» своими именами научный процесс и выполняют функцию легитимации. (Вот и я сейчас, вероятно, критикую социологизм не потому, что вижу в нем опасность исчерпания социологической мысли, а потому, что принадлежу определенной банде – самому страшно подумать, какой – и пытаюсь свергнуть с пьедестала канона один способ анализа, чтобы утвердить на нем другой.) Еще одна распространенная метафора – метафора ритуала. Яркий пример применения дюркгеймовской модели описаний к научному сообществу. Дюркгейм, как мы помним, описывал аборигенов. Приходят социологи науки и говорят: а чем социологи отличаются от аборигенов? Отвечая на вопрос Бориса Долгина, я уже упомянул ритуалистскую метафору в «исследованиях лабораторий». Как видим, для социолога науки «нет ни эллина, ни иудея», ни социолога, ни биохимика – и те, и другие - аборигены, различие только в содержании их ритуалов.[17] (Это одна из причин, по которым я, в свою очередь, не делаю различий между социологией социологии – социологией науки – социологией знания. Складываясь друг в друга на манер матрешки, эти области исповедуют общий когнитивный стиль.) Даниил Александров, один из самых интересных современных исследователей в социологии науки, когда читал здесь, в «Билингве», лекцию о научных школах, буквально описал научные сообщества как различные племена: у них есть свои тотемы, табу, идолы. (Некоторые идолы являются общими для разных племен – например, столь любимый теоретиками идол фундаментальной науки.) То есть социолог социологии оказывается как бы «социологом второго порядка». А что если мы сделаем с социологом второго порядка то же, что он делает с социологами первого порядка, – опишем его собственных идолов, ритуалы и тотемы? Например: идол идола. Социолог первого порядка верит в то, что есть «фундаментальная наука», и это его «идол», а социолог второго порядка верит в то, что есть идолы, которые застят взор социологов и скрывают от них истинное положение дел («а на самом деле…») - и это его идол. Те, кто любят мысленные эксперименты, могут продолжить цепочку и занять позицию социологов четвертого порядка – играть в эту игру можно бесконечно, только каждый следующий наблюдатель вряд ли прибавляет что-то существенное к наблюдениям предыдущих наблюдателей[18], если находится в плену той же схемы наблюдения. (Любопытно для сравнения посмотреть, как выстраивает рефлексию своей дисциплины Марк Блок в «Апологии истории»: для него «идол племени историков – это идол поиска истоков».[19]) Наконец, третья метафора (в дополнение к бандам и племенам) – метафора церемониала. Это разработка Михаила Соколова из Санкт-Петербурга – еще одного яркого социолога науки. Наука, говорит он, - это своего рода этикет, церемониальная цепь взаимодействия. Все, что вписывается в эту церемониальную модель (т.е. совершается по правилам этикета), является наукой, а то, что не вписывается, – ею не является. Но тут я рискую исказить аргумент, услышанный в его устном докладе, поэтому подождем большой статьи на эту тему и уже тогда разберем метафорику церемониала более подробно. Конечно, есть еще два десятка метафор «политических» – наука в них представлена разновидностью политического противоборства. Но их я оставлю за скобками по соображениям вкуса и из недостатка времени: даже краткий их обзор отнял бы у нас остаток вечера. (По тем же причинам я не стану говорить о метафорах экономических – для этого есть специально обученные люди.) Мой тезис таков: социологизм, примененный к себе самому, подрывает свои собственные основания. Когда мы фокусируемся на социальных формах производства, конструирования и распространения знания, само знание оказывается за скобками. В этот момент нам совершенно нечего сказать о том, например, что же в работах Дюркгейма способствовало или препятствовало его классикализации. Мы говорим о том, какую позицию он занял в политическом споре и через это указание объясняем его классичность. Требование «объективировать себя как исследователя», исходящее от рефлексивной социологии П. Бурдье, не решает, а усугубляет проблему[20]. Установка на «объективацию» познающего субъекта основывается на том, что знание зависит от социальной обстановки его производства, как сыр зависит от производящей его фабрики. Соответственно, нужно объективировать «позицию производителя на рынке» и «инфраструктуру фабрики», но не сыр per se. Прежде чем начать исследование, необходимо обозначить, к какой партии вы принадлежите, где вы учились, в каких отношениях состоите с такими-то и такими-то игроками в «поле», какова ваша позиция в этом «поле», и лишь объективировав себя, вы способны сделать исследование. Можно сколько угодно говорить об относительной автономии науки, но производимое вами знание останется производным от той социальной позиции, которую вы занимаете. Получается, что о самом знании дальше уже говорить смысла не имеет. Зачем говорить о сыре – нужно говорит о том, как устроена фабрика, и чьи потребности удовлетворяет производство. Здесь появляется один побочный, но важный для нас сюжет, связанный с историей идей. В социологии знания социологистская аксиоматика утверждается раньше, чем в социологии науки (независимо от того, признаем ли мы социологию науки в качестве суб-дисциплины в социологии знания, самостоятельной предметной областью, совокупностью «теорий среднего радиуса действия» или «специфической формой рефлексии социологов»). Макс Шелер – один из тех, кто вводит эту аксиоматику. В работе «Формы знания и общество» он выступает как последовательный социологист: « … убеждение в реальности общества укоренилось в нас намного глубже, чем в реальности какого-либо иного предмета всех других сфер бытия и знания. В любой другой реальности мы еще можем “сомневаться”, оставляя вопрос о ней открытым, в то время как в этой реальности мы сомневаться не можем».[21] Такой разворот декартовой схемы «систематического сомнения» для защиты социологистского тезиса закономерно приводит Шелера к выводу о природе знания: «Из этого следует, во-первых, что не подлежит сомнению социологический характер всякого знания, всех форм мышления, созерцания, познания…». А, следовательно, и о задачах социологии знания: «…она должна прослеживать законы и ритмы, по которым знание стекает с социальных вершин (элит знания) вниз, и устанавливать, как оно здесь распределяется по группам и слоям с точки зрения времени, как, далее, общество регулирует распределения знания с точки зрения организации…». Казалось бы, все просто: к знанию Шелер применяет ту же логику анализа, что Дюркгейм – к самоубийству или аборигенам. В реальности самого знания сомневаться еще можно, но в реальности его общественной «подкладки» – уже нет. Тем не менее, при всей преданности аксиоматике социологизма, Шелер сомневается в универсальности такого рода аксиоматического допущения. В основном тексте он пишет: «…“формы” духовных актов, в которых приобретается знание, всегда и необходимо со-обусловлены социологически, т.е. структурой общества». (Что не удивительно, ведь на этом тезисе он основывает свою критику философии Просвещения – мол, она видела лишь обусловленность общества знанием, но игнорировала детерминацию знания обществом.) Однако тут же в примечаниях добавляет: «Я подчеркиваю – со-обусловлены. Таким образом, отвергается “социологизм” (пандан психологизма), который не отличает формы мышления и созерцания от “форм бытия”, ни последующее рефлексивное познание обеих форм от них самих, который сводит (вместе с Кантом) формы бытия к формам мышления, но сами эти формы (в противоположность Канту) опять-таки – к трудовым и языковым формам “общества”».[22] Почему один из провозвестников социологистской аксиоматики в социологии знания упорно отказывается от радикального дюркгеймовского социологизма? Ведь уже следующее поколение социологов знания – например, Карл Мангейм – не видит здесь никакой проблемы! Они выводят прямую и однозначную детерминацию: социальные структуры определяют само мышление индивида и тем более – производство, трансляцию и распределение знания. У Шелера же есть сомнения. Почему? Если бы мы с вами были социологистами, мы могли бы сказать примерно следующее: потому что слово «социологизм» ассоциируется в ту пору с французской – дюркгеймовской – школой социологии. В данный же исторический период обостряется конкуренция между французскими и немецкими интеллектуалами, и Шелер просто не хочет, чтобы ему «пришили» дюркгеймианство. Это объяснение плоско и безвкусно. Оно не отличает, как сказал бы сам Шелер, «формы научного объяснения» от «форм бытия ученого», а также наше познание обеих этих форм от них самих. Придется выстроить более сложную объяснительную схему. Например, через апелляцию к феноменологии науки в духе гуссерлевского исследования физики Галилея. Те, с чьими именами обычно связывается рождение новой аксиоматики, говорит Гуссерль, сами эту аксиоматику могут и не разделять. Потому что аксиома по определению есть нечто непроблематичное, данное как само собой разумеющееся и не требующее доказательств. А для того, кто стоит у истоков аксиомы, сама она еще слишком проблематична и отнюдь не «taken for granted». Так, Гуссерль показывает, что Галилей «натурфилософ и первопроходец в физике, еще не был физиком в полном теперешнем смысле этого слова».[23] Почему? Потому что конструируемый им образ «мира идеальностей» для него самого не самоочевиден: «его мышление, в отличие от мышления наших математиков и математических физиков еще не двигалось в сфере символики, удаленной от созерцания». То есть этот новый, им же развитый образ «универсума идеальных предметностей» для Галилея – не интуитивно достоверное знание, а предмет постоянной проблематизации. (И, кстати, поэтому для Галилея – в отличие от физиков последующих эпох – всякая «идеальная предметность» еще наполнена созерцанием, еще не оторвана от жизненного мира.) Аксиома – это результат аксиоматизации, «опривычивания» и «распроблематизации» некогда проблематичного и неочевидного высказывания. По сути, ни один из авторов таких высказываний, становящихся затем аксиомами, не разделяет их столь же легко и естественно, как разделяют их его наследники. Фрейд – не фрейдист (потому что особая психоаналитическая логика объяснения психических явлений, привычная любому студенту современного психфака, для самого Фрейда оставалась проблематичной до конца жизни), равно как и Маркс – не марксист. И точно так же человек, утвердивший социологистскую аксиоматику в социологии знания, сам не обязательно является социологистом. Однако можно предложить и иную гипотезу, без всякой феноменологии. Шелер пишет: «“социологизм” (пандан психологизма)». Это многое проясняет. Он опасается – и, как мы сегодня видим, не без оснований, – что создаваемая им социология знания повторит те же ошибки, которые в предшествующем столетии совершила психология познания. Соответственно, социологию науки (как одной из форм знания) ждет бесславный конец «психологии науки» XIX столетия. По сути, социологизм в социологии – это нечто большее, нежели когнитивный стиль. Это выражение претензии нашей дисциплины на решение фундаментальной эпистемологической проблемы – проблемы познания. (Хотя, вероятно, социолог предпочтет использовать здесь метафорическую редукцию: «познание» = «производство знания», но вряд ли ему кого-то удастся обмануть этим эвфемизмом; ведь для него самого не существует познания, которое не сводилось бы к «социальному производству Х».) В позапрошлом столетии ту же претензию выражала психология. Представьте на секунду, как бы сегодня прозвучало в стенах университета такое высказывание: «Мы не можем понять, что представляет собой научное познание как процесс и научное знание как результат этого процесса, не поняв предварительно душевную жизнь, психологию познающего». Или: «Не изучив психологических законов, направляющих взгляд историка и управляющих его мышлением, невозможно понять логику исторического познания как такового». Или: «Классика – это психологический феномен. Изучите психологию классиков, и вы найдете ключ к разгадке их классичности».[24] Все эти высказывания были абсолютно легитимны 150 лет назад, когда психология обещала упразднить эпистемологию, дав строго научное обоснование процессу научного познания. На первом этапе привело это, как мы помним, к тому, что немалую долю кафедр философии в немецких университетах заняли экспериментальные психологи (данный факт особенно любят вспоминать социологи, выстраивая свои институтоцентричные объяснительные модели развития научного знания). Чем же лучше социологизм? Чем лучше высказывание: «Мы должны понять механику социального производства (трансляции, распределения, накопления) научного знания, чтобы судить о состоянии и динамике развития науки»? Или: «Не поняв, какое место занимает данный познающий субъект в социальной структуре, мы не поймем, почему его познание организовано именно таким образом»? Или: «Классика – это социологическое явление. Изучайте рецепцию, бытование и социальные функции классики, чтобы понять природу классичности»? Чем социологические законы (в духе: «…создание “гибридных академических ролей” в процессе институционализации новой науки предшествует “гибридизации научных идей”») лучше психологических (например: «механизмы подражания объясняют распространение новых научных открытий и утверждение новых предметных областей»)? Книга с названием «Психология философий» сегодня вряд ли бы пользовалась успехом, тогда как «Социология философий» Р. Коллинза завораживает социологов открывающимися в ней перспективами экспансии. (Кстати, с психологией философий все было примерно так же; вспомним «Психологию восточных философий» К.Г. Юнга.) Эпическая история под названием «Взлет и падение психологизма» должна была дать пищу для размышлений современным социологам науки (шире – социологам знания, уже – социологам социологии). Начавшись с философского тезиса, сформулированного Фридрихом Эдуардом Бенеке в 1830-х, психологизм получил мощную поддержку с развитием экспериментальной науки. Показалось, что психология действительно сможет дать ответ на вечный вопрос эпистемологии, если исследует «психические законы» и применит их к самому научному исследованию. Ведь психология тогда станет основанием логики, математики, эстетики и, разумеется, философии. Однако со временем скромное обаяние психологизма развеялось. Добил его Э. Гуссерль в своих «Логических исследованиях» – тот самый Гуссерль, который начинал с традиционных психологистских исследований по философии математики. В итоге – несмотря на впечатляющие успехи психологии на рубеже веков (которые, откровенно говоря, куда более внушительны, чем успехи социологии в ХХ столетии) – из надежды философии психологизм становится ее проклятьем, парией, маргинальным и смехотворным, «архаичным» когнитивным стилем. Анафеме предаются все направления психологии, даже те, которые поспешно открещиваются от психологизма. (Как злорадно заметил по этому поводу французский социальный психолог Серж Московичи: «Напрасно некоторые психоаналитики надеялись, что, отстранившись от психологии, они смоют с себя ее первородный грех. Подобно тому, как недавно немецкие евреи отмежевались от своих польских и иных единоверцев и отказались от своего расового атавизма, используя язык самих же антисемитов».[25]) Виктор Вахштайн (фото Н. Четвериковой)Кризис психологизма (ставший закономерным следствием невыполненных им эпистемических обещаний) ударил, в первую очередь, по самой психологии. Научная психология попыталась избавиться от фундаментального концепта «психики», объявив его «менталистским пережитком» (ср. это с требованием отказаться от понятия «общества» в социологии[26]). Начинается «де-психологизация» психологии. Впрочем, прежде чем мы проведем параллель дальше – к «де-социологизации» социологии, – нужно ответить на вопрос, который в риторическом угаре был мною незаслуженно забыт. А именно: «Что же это за вечная проблема эпистемологии, решить которую обещает сначала психология, а затем – социология?» Вопрос о природе познания? Безусловно. Однако речь здесь идет об очень конкретной «болевой точке» теории познания – споре эмпиризма и априоризма. Что предлагают психологисты? (Я сейчас сформулирую сильно упрощенную версию и заранее прошу прощения у психологов.) Эпистемологическая постановка вопроса себя исчерпала, говорят они. К чему спорить о первичности «форм познания» или «опыта»? Нужно переописать проблему. Соответственно, «категории» и «формы знания» дефинируются через «структуры сознания», а «опыт» – через «психологический опыт» индивида. Все. Можно идти и познавать познающего субъекта методами психологии. Конкретного, эмпирического исследователя. Анализировать, как его опыт структурирует его сознание и порождает новые формы опыта (и новые формы сознания). Сфера трансцендентального упраздняется, эпистемология приватизируется психологией. Уже позднее – в том числе, благодаря Гуссерлю – выяснится, что трансцендентальный субъект все же не равен эмпирическому. Конечно, исследователь есть существо из плоти и крови, его захлестывают переживания, у него масса психологических комплексов и вообще он разносторонний и непростой человек. Но это исследователь как эмпирический субъект. А как трансцендентальный субъект он осуществляет внятные познавательные операции, независимые от его психологического бэкграунда, и чтобы понять процесс познания и результат этого процесса, нам не нужно знать, чем он болел в детстве. (С этим антипсихологистским тезисом согласились бы и социологисты.) Мало кто в современной психологической науке подписался бы под классическим психологистским «снятием» оппозиции априоризма и эмпиризма. Разве что Адриан ван Каам в своей великолепной работе «Экзистенциальные основания психологии» попытался совершить экзистенциалистский переворот и вернуть в центр психологической картины мира мятущегося, раздираемого противоречиями, «живого ученого». (Впрочем, ванкаамовский персонаж – это, скорее, психотерапевт, нежели психолог, так что подобная «психология психологии» вряд ли может рассматриваться как контрреволюция психологизма.) Или Жан Пиаже пообещает, наконец, дать когнитивно-психологическое решение вечного спора априористов и эмпиристов, объяснив развитие форм знания в онтогенетической и филогенетической перспективах.[27] Социология (в лице Дюркгейма) начинает с похожей попытки приватизировать теорию познания, предложив свое решение старого спора: «В основе наших суждений имеется известное число существенных понятий, которые управляют всей нашей умственной жизнью; философы со времени Аристотеля называют их категориями разума: это понятия времени, пространства, рода, числа, причины, субстанции, личности и т.д. Они соответствуют наиболее всеобщим свойствам вещей. Они являются как бы основными рамками, заключающими в себе мысль; последняя может освободиться от них, только разрушив самое себя… ».[28] Осталось только показать, что в основе этих категорий тоже лежат социальные факты. И дальше все становится на свои места – да, категории разума есть, и они несводимы к индивидуальному опыту, но легко выводимы из общественного процесса (в частности – из эволюции религиозной жизни). Вечный спор эпистемологов решен: «Обновленная таким образом теория познания кажется призванной соединить в себе положительные достоинства двух соперничающих теорий без их явных недостатков. Она сохраняет все основания априоризма, но в то же время вдохновляется духом того позитивизма, которому пытался служить эмпиризм. Она не лишает разум его специфической способности, но одновременно объясняет ее, не выходя за пределы наблюдаемого мира. Она утверждает как нечто реальное двойственность нашей умственной жизни, но сводит ее к ее естественным причинам. Категории перестают быть в наших глазах фактами первичными, не допускающими анализа, весьма простыми понятиями, которые первый встречный мог извлечь из своих личных наблюдений и которые, к несчастью, усложнило народное воображение; а напротив, они считаются нами ценными орудиями мысли, терпеливо созданными в течение веков общественными группами». Там, где было трансцендентальное, стало социальное. Неслучайно после Дюркгейма в авангарде крестового похода на эпистемологию (для отвоевания региона «трансцендентального» и распространения на него власти социологистских объяснений) оказывается социология знания. И неслучайно Карл Мангейм начинает с защиты диссертации «Структурный анализ эпистемологии» (1922), а незадолго до смерти пишет в письме коллегам: «…я намерен сломать всю прежнюю эпистемологию, но еще не завершил это начинание».[29] Это начинание завершает сегодня эмпирическая социология науки, выполняя по отношению к социологизму ту же функцию, которую по отношению к психологизму выполняли экспериментальные лабораторные исследования. Итак, приватизация эпистемологии специальными дисциплинами (сначала психологией, а затем – социологией) выражается в попытках использовать разработки конкретной науки для решения эпистемологического спора о формах знания и опыте. Вслед за психологией и социологией это сделает биология (см. работу Ф. Варелы и У. Матураны «Древо познания») и когнитивистика (см. развитие «компьютерной метафоры» у Дж. Миллера и У. Найсера). «Лингвистический поворот» оставим пока в стороне (почему он не привел к экспансии лингвистики – отдельный интересный сюжет.[30]) Что дает подобный крестовый поход на эпистемологию конкретным дисциплинам? Помимо утверждения их когнитивных стилей над очередным захваченным регионом? Многое. Заполучить право объяснить само знание (и сделать теорию познания областью своей дисциплины) – значит получить возможность беспрепятственного доступа в любую предметную область. Социология не просто может объяснить социальными факторами то, что психологи называют сознанием или бессознательным[31] – она может объяснить социальными факторами самих психологов и их объяснения. А значит, социологии больше не требуется никакое внешнее по отношению к ней «эпистемологическое обоснование» и отпущение грехов со стороны теории познания – она сама себя обосновывает, подобно Мюнхгаузену, вытаскивая себя за волосы из трясины «спора о трансцендентальном». Но для этого мало замкнуть каузальные ряды и изгнать все формы психологического детерминизма, объяснив социальное социальным – нужно объяснить «социальным» само «объяснение». Два великих эпических нарратива – история психологизма и судьба социологизма – требуют для своего описания жанра интеллектуального детектива, а не исторического анализа. Этот сюжет мог бы стать предметом новой книги Дэвида Эдмондса и Джонатана Айдиноу. (Разобравшись с «кочергой Витгенштейна» и «псом Руссо», они сейчас как раз свободны.) Оба когнитивных стиля берут свой исток в философии, подпитываются конкретными исследованиями (в одном случае – экспериментами, в другом – исследованиями исторического характера в сочетании с количественным анализом[32]) и превращаются со временем в контр-философские течения, направленные на узурпацию эпистемологической проблематики. Один нарратив приходит на смену другому, знаменуя собой фундаментальный мировоззренческий сдвиг. («Мы переживаем эпоху экономики и социологии, – говорит с тоской Серж Московичи. – И склонность объяснять феномены, какими бы они ни были, с точки зрения социологической и экономической вполне естественна. Вплоть до абсурда, если это требуется. Иначе пострадал бы престиж истинности. И еще консенсус научных оснований и культуры».[33]) Обе объяснительных модели получают невероятный кредит доверия от своей аудитории. И оба не оправдывают надежд. В финале каждого нарратива появляется эпический герой, восстающий против доминирующего когнитивного стиля. Оба героя сами в прошлом – «плоть от плоти» своих интеллектуальных противников. В первом случае – это Эдмунд Гуссерль. Ценой разрыва с коллегами и недавними союзниками, он разворачивает свою концепцию против психологических объяснений познания в сторону трансцендентальных (так появляется трансцендентальная феноменология). Во втором случае (впрочем, этот герой еще жив и имеет репутацию научного авантюриста, несмотря на общее признание и статус живого классика) – Брюно Латур, вдохновитель «антисоциологистских» исследований науки. Гуссерль в предисловии к «Логическим исследованиям» пишет: «…Я исходил из господствующего убеждения, что как логика вообще, так и логика дедуктивных наук могут ждать философского уяснения только от психологии. Соответственно этому психологические исследования занимают очень много места в первом (и единственном, вышедшем в свет) томе моей “Философии арифметики”. Таким образом, весь мой метод, основанный на убеждениях господствующей логики и сводившийся к логическому уяснению данной науки путем психологического анализа, пошатнулся, и меня все более влекло к общим критическим размышлениям о сущности логики и, в частности, об отношении между субъективностью познавания и объективностью содержания познавания. Выступая теперь с этой попыткой нового обоснования чистой логики и теории познания, явившейся результатом многолетнего труда, я надеюсь, что самостоятельность, с которой я отграничиваю свой путь от путей господствующего логического направления, ввиду серьезности руководивших мною мотивов не будет ложно истолкована. Что же касается моего дерзновенного критического отношения к психологической логике и теории познания, то я напомню слова Гете: “Ни к чему не относишься так строго, как к недавно оставленным заблуждениям”».[34] Борьба с собственными заблуждениями у Латура приобрела еще более занятный характер. В 1979 г. он в соавторстве со Стивом Уолгаром выпускает по материалам своих исследований книгу «Жизнь лаборатории. Социальное конструирование научных фактов», получив с ее помощью пропуск в мир добросовестных и неутомимых «эмпирических исследователей производства научного знания». Но уже при переиздании он, по его собственному свидетельству, вынужден был «…соскребать из подзаголовка слово “социальный” так, как портреты Троцкого соскребались с фотографий парадов на Красной площади». Что интересно, оба героя (с промежутком почти в сто лет) начертали на своих знаменах тезис «Назад, к самим вещам». (Вот только под «вещами» они понимали вещи очень разные). Конечно, между героями, как водится, заметно больше различий, нежели сходств. Гуссерль борется не с конкретными личностями, а с психологизмом per se. Латур винит во всем Дюркгейма, и его наследников – вроде Бурдье. Он даже пытается предать Дюркгейма забвению, присудив победу (спустя столетие после окончания поединка) его вечному оппоненту – Габриэлю Тарду.[35] Гуссерлю такие приемы ни к чему. Отбрасывая ...
bne: ... психологизм, он расчищает место трансцендентальному, его решение предполагает переосмысление эпистемологической проблематики. Латур же уходит в онтологию, в попытку иного, не трансцендентального, но онтологического обоснования социологического знания. В конце концов, Гуссерль – философ, Латур – социолог. Отказ объяснять «познание как психологическое и через психологическое» приводит Гуссерля к необходимости переосмыслить природу познания. Отказ объяснять «познание как социальное и через социальное» приводит Латура к необходимости переосмыслить природу социального. Мы еще вернемся к различию латуровского и гуссерлевского способа «разгерметизации» объяснений. Хотя этот сюжет и так уже напоминает сценарий боевика, невозможно удержаться и не набросать вторую сюжетную линию – линию повторного столкновения двух нарративов: психологизма и социологизма. Именно они (а не борцы с ними) - подлинные герои нашей истории. Не выдержав войны на два фронта – с философией и социологией, – психологизм XIX в. отступил. Психологи – вместо того, чтобы искать психологические основы научного познания, создавать «универсальные психологические концептуализации всего» и выступать в качестве Главных Публичных Экспертов, – занялись психологией. Изучая в лабораториях механизмы научения, они не экстраполировали своих выводов на науку в целом. Получив некоторый валидный результат, не стремились распространить его на широкие классы социальных и исторических явлений (исключение здесь, пожалуй, составляют эксперименты Милгрэма). Им периодически напоминали о пропасти, разделяющей лабораторию и «реальный мир» (см. критику экспериментов Милгрэма), тем самым, ограничивая возможности новой экспансии. Однако отказ от экспансии не снял с психологии проклятья «психологизма» (которое гораздо страшнее черных меток «историцизма», «логицизма» или «экономизма»). И если лабораторным психологам-экспериментаторам было относительно легко смириться с ограничениями экстраполяции (иногда когнитивный диссонанс – это просто когнитивный диссонанс, а не симптом деградации современного капиталистического общества и не метафора всякого научного поиска), то психологам-теоретикам – и, в особенности социальным психологам-теоретикам – пришлось гораздо тяжелее. Список их обид на философию и социологию копился десятилетиями. Этот счет выставил Серж Московичи. Здесь обида и на Карла Поппера (заявившего: «Несомненно, лучше пытаться объяснить психологию через социологию, чем наоборот»), и на Жана Бодрийяра (за фразу «Юрисдикция психологического анализа на все эти символические вещи – такие блистательные: дикари, смерть, двойник, магия – более опасна, чем юрисдикция анализа экономического»), и на Юргена Хабермаса (написавшего о Дж. Г. Миде: «…теория общества у него сужается до социальной психологии»), и на Рене Жерара (за описание опасностей психологизма при рассмотрении ритуалов), и на Георга Лукача (за презрительное отношение к описаниям «психологического состояния пролетариев», вместо изучения сознания пролетариата как класса)… Список кажется бесконечным. Но вывод представляется вполне обоснованным: «Да, ничто не вызывает такого озлобления, как “психологизм”, ставший недостатком, которого надо избегать, грехом против знания и позорной меткой… Социологическое объяснение царит над всеми другими объяснениями. Оно должно занимать место органа в ансамбле инструментов. “Все есть вода”, - говорили первые философы. “Все есть общество”, – говорим мы, и этот принцип определяет и объединяет результаты, полученные в различных исследовательских областях». Отсюда и исследовательский проект Московичи: показать, что: а) социологические объяснения никогда не были гомогенными, они всегда имплицитно подразумевали психологические факторы; б) homo sociologicus как главный персонаж социологической теории умер, этот концепт не в состоянии уже ничего объяснить – на место ему приходит человек иррационально верующий, homo credens. Дюркгейм отобрал у психологии самоубийство, Московичи пытается отобрать у социологии ее главное достояние – социологистское объяснение религии. Указав социологическому объяснению на его место – между психологией и экономикой. «Последний крестовый поход» психологов на социологию интересен – прежде всего, своей критикой социологизма, – но, кажется, обречен стать историей еще до своего завершения. Уж слишком этот проект напоминает реванш. Слишком сильно желание поквитаться с покойным Дюркгеймом. Поэтому в нашем эпистемическом боевике, скорее всего, не будет сцены эффектной финальной битвы: предрассудки девятнадцатого столетия – плохое орудие в борьбе с предрассудками столетия двадцатого. Битва покойника-психологизма с умирающим социологизмом – тоскливое зрелище. Тем не менее, есть в этом сюжете одна важная деталь. Вряд ли психологизм смог бы «восстать из мертвых» и покуситься на святые для социологии земли, если бы не расшаталась аксиоматика социологического объяснения. (Подобно тому, как психолог-экспериментатор Д. Канеман вряд ли получил бы Нобелевскую премию по экономике за свои эксперименты, если бы не пошатнулась аксиоматика экономической рациональности.) Не случайно работа Московичи получила Европейскую премию Амальфи – награду, которую социологи, историки и политологи присуждают обычно себе подобным.[36] Социологизм теряет свою свирепую убедительность и интуитивную достоверность. «Акела промахнулся». Основная опасность для социологизма исходит не «извне» – не от психологии, экономики или биологии. Нет для социологизма большей опасности, чем сам социологизм. (Что весьма наглядно доказала социология науки.) И потому его медленный распад – не результат психологистского реванша, а следствие череды «внутренних» ревизий. Вот ревизия Джеффри Александера, который создает «культурсоциологию» в пику «социологии культуры».[37] Социологическое объяснение, говорит Александер, слишком часто и неоправданно подчиняло культурные феномены социально-структурным детерминантам. Но довольно объяснять культурное через социальное! Настало время вернуть культуре «причиняющую силу» и отстоять ее автономию от социальных структур. Другой пример: «постсоциальные» исследования науки (Э. Пикеринг, К. Кнорр-Цетина, Б. Латур). Начав с критики социального конструктивизма в исследованиях науки, эти авторы быстро перешли к критике социлогизма как такового. Так в оборот была введена идея «постсоциальной» социологии – социологии, которая уже не одержима навязчивой идеей «социального производства», «социального конструирования» и поиска «социальных оснований». Общество перестало быть «добровольной причиной всех вещей», скрытым источником причинности. Научное знание не «сделано» из Общества. Тогда из чего оно сделано? Латуру больше интересно, из чего «сделано» само Общество. Его решение приводит в итоге к «онтологическому повороту», развитию «социологии вещей», акторно-сетевой теории и другим инновациям в социологических исследованиях. Но мы сейчас в этом направлении не пойдем – оно уведет нас в онтологию и попытку обоснования социологического знания через «пересборку социального».[38] Интереснее другой путь – путь нового эпистемологического обоснования социологии. Что будет, если перенести его из философии в социологию? 1. Так же как Гуссерль возвращает автономию трансцендентальному субъекту, нам предстоит вернуть автономию (более того – суверенитет) когнитивному содержанию науки. То есть «принять знание всерьез» (а не как социальный конструкт, умело маскирующий порождающие его социальные силы), отнестись к науке как к науке (а не как к социальному институту, скрепленному языческой солидарностью). Это вовсе не означает, что мы должны вернуться к установке Просвещения и, отобрав универсальную причинность у Общества, наделить ею Знание. Не означает это и замену односторонней детерминации в схеме «Общество => Знание» их взаимным диалектическим конституированием (в духе шелеровского тезиса о «со-обуславливании»).[39] Достаточно будет вернуть эпистемологии статус самостоятельной области значений. Если психологизм и социологизм были попытками «приватизации» трансцендентального, то сегодня требуется пересмотр итогов этой варварской приватизации с последующей «национализацией» эпистемологической проблематики. 2. Поскольку социология теперь лишается особого статуса метадисциплинарной дисциплины, социолог более не может претендовать на роль судьи в споре эмпиризма и априоризма. Напротив, каждое конкретное решение этого спора делает возможным «другую» социологию. Первый приходящий на ум пример: публичные (а еще более – кулуарные) дебаты между социологами Шанинки и Европейского университета основываются на двух альтернативных (но равнодопустимых) решениях данного эпистемологического уравнения. Более того, любой социолог-исследователь решает это уравнение, определяя соотношение «теории» и «эмпирики» в своем исследовании. Без подобного – имплицитного или эксплицитного – эпистемического решения не может состояться ни одно социологическое исследование. (Напротив, эпистемическое решение не нуждается в предварительном социологическом исследовании.) 3. Отсюда, в частности, следует, что анализ когнитивных стилей различных дисциплин не является предметом социологии. Поскольку у социологии нет привилегированного доступа к сфере трансцендентального, ей придется смириться с ролью объекта эпистемологического анализа. («Оптика» социологии должна рассматриваться в несоциологической «оптике».) Сравнительное исследование когнитивных стилей, экспликация аксиом, поиск оснований «убедительности» тех или иных объяснительных моделей, определение условий возможности различных типов высказываний – социология может заметно выиграть от такого эпистемологического анализа. Если удержится от естественного побуждения свести убедительность к ангажированности, аксиомы – к интересам, объяснения – к идеологиям, а условия возможности – к социальным условиям. [1] Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М.: Мысль, 1994. [2] Мне особенно симпатичен вот этот пассаж: «Рассмотрим факты – и пусть они говорят сами за себя. Если сравнить французскую карту самоубийств с картой преследований за злоупотребление спиртны-ми напитками, то мы увидим, что между ними нет почти никакого соответствия». [3] См. «Чем больше лежит религиозного отпечатка на образе мыслей и действий данного общества, чем полнее, следовательно, исключена здесь возможность свободного исследования, тем сильнее мысль о Боге проникает во все детали человеческого существования и направляет к одной цели все индивидуальные воли. Наоборот, чем сильнее в группе верующих проявляются частные суждения, тем менее ее роль в жизни людей, тем слабее ее сплоченность и жизненность. Мы пришли, таким образом, к заключению, что перевес на стороне протестантизма в сфере самоубийств происходит оттого, что эта церковь по существу своему менее целостна, нежели католическая». [4] Филиппов А.Ф. Обоснование теоретической социологии: введение в концепции Георга Зиммеля // Вопросы социологии. 1993. № 3. См. также: Филиппов А.Ф. Социология пространства Георга Зиммеля // Филиппов А.Ф. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 64 – 117. [5] Латур Б. Когда вещи дают отпор: возможный вклад «исследований науки» в общественные науки // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006. С. 344. [6] Durkheim E. The elementary forms of the religious life. London, 1982. [7] Любопытно, что Андерсон в «Воображаемых сообществах» опрокидывает дюркгеймовскую схему и пытается выстроить другую объяснительную модель жизни сообщества, без всякого Верховного Существа, однако и он вынужден сохранить ключевую фигуру социологического объяснения – фигуру «а на самом деле»; нация для него – это тот способ, которым сообщество воображает самое себя. См. Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц, 2001. [8] Трущенко О. Престиж Центра: Городская социальная сегрегация в Москве. М.: Socio-Logos, 1995. С. 20-23. [9] Латур Б. Надежды конструктивизма // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006. С. 365. [10] Lefebvre H. The production of space. Oxford.: Blackwell, 1996. [11] Zerubavel E. The Seven Day Circle: The History and Meaning of the Week. NY, 1985. Zerubavel E. Hidden Rhythms: Schedules and Calendars in Social Life. Chicago, 1981. [12] Классика и классики в социальном и гуманитарном знании // под ред. И.М. Савельевой, А.В. Полетаева, М.: НЛО, 2009. [13] Wagner G. Emile Durkheim und Der Opportunismus // Jahrbuch für Soziologiegeschichte, 1995. [14] Lepenies W. Die Drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 1988. [15] Levine D.N. Simmel and Parsons Reconsidered // American Journal of Sociology. 1991. Vol. 96. N5. [16] См.: Scheff T.J. Academic Gangs // Crime, Law, and Social Change. 1995. N23. [17] Я бы не хотел здесь углубляться в спор о «сильной программе» Д. Блура в социологии науки. Это тема отдельного рассмотрения. [18] Хотя создатели фильма «Теория автора» и доказывают обратное весьма убедительно. [19] Блок М. Апология истории. М.: Наука, 1986. [20] Бурдье П. Рефлексивная социология // Теоретическая социология : антология / сост. и общ. ред. С.П. Баньковской. Т. 2. М.: Университет, 2002. См. также: Бурдье П. Объективировать объективирующего субъекта // Бурдье П. Начала / пер. с фр. Н.А. Шматко. М.: Социо-Логос, 1994. [21] Шелер М. Социология знания // Теоретическая социология : Антология / сост. и общ. ред. С.П. Баньковской. Т. 1. М.: Университет, 2002. С. 357. [22] Там же. С. 369. [23] Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология / пер. с нем. В.Д. Скляднева. СПб.: Владимир Даль, 2004. [24] Последнее высказывание, кстати, уже не из области туманного прошлого – оно просуществовало до наших дней и бытует в среде психологов, но, скорее, в виде профессиональной шутки: мол, «среди создателей нашей дисциплины не было ни одного нормального человека». Подробнее см. Вахштайн В. «Неудобная» классика социологии ХХ в. // Классика и классики в социогуманитарном знании / под ред. И.М. Савельевой, А.В. Полетаева. М.: НЛО, 2009. [25] Московичи С. Машина, творящая богов. М.: КСП+, 1998. С. 32. По мере заката социологизма ту же роль, видимо, сыграют этнометодологи, уже активно пытающиеся «смыть с себя первородный грех социологии». Этот тезис наглядно иллюстрирует последняя работа британских этнометодологов: Hutchinson Ph., Read R., Sharrok W. There is no such thing as social science. Aldershot, 2008. А также недавняя дискуссия Михаила Соколова и Андрея Корбута: http://www.cfs-leviathan.ru/content/blogsection/8/63/5/5/ [26] См. Urry J. Sociology beyond societies. Mobilities for the twenty-first century. London ; New-York: Routledge, 2000. А также: Elster J. The Cement of society. A study of social order. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. И ответ на критику: Гофман А.Б. Существует ли общество? // Социс. 2005. №5. [27] См.: «…большинство эпистемологов придерживаются либо априористических (и даже с некоторым возвратом к врожденности), либо эмпирических гипотез, которые подчиняют знание формам, заранее размещенным в субъекте, либо в объекте… Особенность генетической эпистемологии состоит в том, что она стремится выявить корни различных видов познания, начиная с наиболее элементарных форм, и проследить их развитие на более высоких уровнях, вплоть до научного мышления включительно». Пиаже Ж. Генетическая эпистемология. СПб.: Питер, 2004. С. 8. [28] Дюркгейм Э. Социология и теория познания. http://www.humanities.edu.ru/db/msg/17101 [29] Wolff K.H. The sociology of knowledge and sociological theory: symposium on sociological theory. NY, 1959. [30] Можно ли считать релятивизацию исторического знания средствами нарратологии (в стилистике «Метаистории» Х. Уайта) попыткой экспансии? Если это и экспансия, то несравнимая по своим масштабам с психологизмом или социологизмом – вряд ли эпистемологии стоит опасаться нашествия нарратологов. [31] Яркий пример: Шматко Н.А., Качанов Ю.Л. “Габитус” вместо “сознания”: теория и эксперимент. Социология: 4М. 2000. № 12. С. 25-39. [32] Вроде этого: Бен-Дэвид Дж., Коллинз Р. Социальные факторы при возникновении новой науки: случай психологии // Логос 1991 – 2005. Избранное. Т. 1. М.: Территория будущего, 2006. [33] Московичи С. Указ. соч. С. 25. [34] Гуссерль Э. Логические исследования. М., 2001. С. 3-5. [35] Latour B. Gabriel Tarde and the end of the Social // The Social in question: new bearings in the history and the social sciences / ed. by P. Joyce. London: Routledge, 2002. P. 117-132. [36] Данный аргумент я вставил специально для социологов науки – они это, кажется, называют «валоризацией». [37] Alexander J.C. The meaning of social life: a cultural sociology. Oxford, Oxford University Press, 2003. [38] Latour B. Reassembling the Social. An introduction to Actor-Network-Theory. Oxford : Oxford University Press, 2005. [39] Перспективы такого решения проблемы показал в своем исследовании Виталий Куренной: Куренной В. Философия и институты: случай феноменологии // Логос 1991 – 2005. Избранное. Т. 1. М.: Территория будущего, 2006. [40] Было бы правильнее сказать, что всякая наука основывается на операциях редуцирования. Более внятно эту идею сформулировал эпистемолог Дж. Нидлмен: «…идеал объяснения должен совмещать две взаимно противостоящие цели: удерживать то, что объясняется, в целостном виде… и, в то же самое время сводить его насколько возможно к тому, что уже известно, о чем есть знания, или, говоря обобщенно, к тому, что считается первичной реальностью». А значит, систематическое объяснение зажато между двумя тенденциями: «тенденцией к редукции, которая пытается свести все явление к минимуму основных реальностей, и тенденцией к когерентности, принимающей каждую вещь или идею на ее собственных основаниях». См. Нидлмен Дж. Введение в экзистенциальный психоанализ Л. Бинсвангера // Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М.: Рефл-Бук, 1999. С. 243-245. [41] См.: «…существует историцистская критика, являющаяся составной частью социальных наук, и ее нужно доводить до конца: она лежит в основании социальных наук, что можно увидеть у Ф. де Соссюра, когда он произвольно выбирает [в качестве основания] лингвистический «знак», или у М. Мосса, произвольно берущего в том же качестве социальный факт. Они отбрасывают любую идею об онтологическом обосновании и не призывают неких философов, чтобы подвергнуть пересмотру этот вопрос… Я вам процитирую Б.Паскаля: “Обычай – вот и вся справедливость, по той единственной причине, что он в нас укоренился… Закон сводится к самому себе. Он закон – и ничего больше”… Но если мы можем допустить, что это положение верно для политического порядка, то, может быть, оно верно и для миров относительно свободных от истории, миров вечных истин и ценностей, как, например, мир науки… И действительно, на чистый мир науки можно перенести все, что Б. Паскаль говорит о мире политики в целом». Бурдье П. За рационалистический историзм // Социологос постмодернизма / под ред. Н. Шматко, 1996. С. 12-16. [42] Точнее, Бурдье говорит не о «форсе», а о «шике» - ВВ. [43] http://www.sociologica.net/s19/19sta3.pdf 06 августа 2009, 23:3
bne: Peter H. M. Vervest, Eric van Heck - Smart Business Networks Springer | 2004 | ISBN: 3540228403 | Pages: 436 Scientists from management and strategy, information systems, engineering and telecommunications have discussed a novel concept: Smart Business Networks. They see the future as a developing web of people and organizations, bound together in a dynamic and unpredictable way, creating smart outcomes from quickly (re-)configuring links between actors. The question is: What should be done to make the outcomes of such a network 'smart', that is, just a little better than that of your competitor? More agile, with less pain, with more return to all the members of the network, now and over time? The technical answer is to create a 'business operating system' that should run business processes on different organisational platforms. Business processes would become portable: The end-to-end management of processes running across many different organizations in many different forms would become possible. This book presents you the outcomes of an energizing and new direction in management science. Одно непонятно - почему только бизнес, а не наука или криминал (Фейерабенда можно припомнить)
bne: М.А. Тарусин Один доктор на сундук мертвецов (репортаж с защиты докторской диссертации) ТАРУСИН Михаил Аскольдович - руководитель отдела социологических исследований Института общественного проектирования Академический институт, куда я шел, занимает особняк конца XIX века и внешне выглядит благообразно. Внутри же он замшел, дряхл и набит какой-то рухлядью так, что скорее напоминает ломбард или покои Плюшкина. Я, в поисках урны, забрел в затхлый закоулок и увидел шкаф. Проинспектировав его содержание, я обнаружил вязанки <<Сборников статей аспирантов и студентов института>> за 1989 год, а также <<Вестник ЮНЕСКО>> за 1971 год. Патина и паутина, вуалью ниспадавшая со шкафа, говорили о том, что касаются его впервые лет за пятнадцать. В воздухе витала пыль столетий, а в темных коридорах чудились тени давно минувшего. Я пришел в особняк, чтобы прикоснуться к одной из его древних мистерий - заседанию Ученого совета по защите докторской диссертации. Большой зал с виньетками на потолке был разделен на две части - слева стоял большой овальный стол, у стены - столик для диссертанта и подальше - трибуна. Справа ряды для почтеннейшей публики, которая благоговейно внимала таинству. За столом Ученого совета сидели мертвецы. Было видно, что умерли они очень давно и вылезают из своих склепов только на торжественные заседания <<Ордена могильного Совета>>. Одни сидели неподвижно и только щурились на белый свет, другие тряслись, как мотор колхозного трактора на холостом ходу. Время от времени они задавали вопрос диссертанту, но мямлили так, что понять даже отдельные слова было невозможно. Было видно, что диссертант с порядками знаком, потому что отвечал громко и бодро, но поскольку вопроса никто не расслышал, было неясно, отвечает он по существу или нет. Мертвец, впрочем, довольно покивал головой и взялся налить себе в стакан нарзану. При этом лил рядом со стаканом на стол, пока мертвец рядом, с более живым левым глазом, не подвел пальцем горлышко бутылки к стакану. Сделал это он спокойно и, как видно, не в первый раз. В передних рядах зала сидели тоже мертвецы, но посвежее, умершие совсем недавно и еще не заслужившие места за овальным столом, но усердно впитывающие манеры поведения и вальяжность магистров Ордена. Некоторые даже что-то записывали. Я подивился их целеустремленности, поскольку было ясно, что ждать им еще лет двести-триста, пока кости членов овального стола не рассыпятся окончательно. Дальше, в задних рядах, сидели еще живые, но находящиеся при смерти члены Ордена. Их положение было самым незавидным. Они даже не мечтали о месте за столом, их взгляд считал ряды кресел и они уныло прикидывали, сколько десятилетий должно пройти, прежде чем им позволят воссесть хотя бы на втором или третьем ряду. Меж тем один из древних мертвецов стал зачитывать отзывы и рецензии на диссертацию. Суть каждого такого послания можно было разделить на две неравные части. В первой рецензент долго описывал, что именно ему непонятно в работе соискателя и оказывалось, что непонятно решительно всё. Фразы типа <<Непонятно, почему автор не...>>, <<Неясно, отчего автор...>>, <<Трудно понять, каким образом автор...>> висели в воздухе. Затем рецензент переходил непосредственно к оценке самой работы и тут оказывалась, что она решительно никуда не годится. Автор <<не уловил самую суть, не смог отразить, забыл упомянуть, не раскрыл главное, ошибся и концепции, неверно интерпретировал, изложил вредный подход>> и, в конечном счете, нагадил великой науке так, как не смог этого сделать никто, живший до него ранее. Во второй части послания рецензент кротко замечал, что всё вышеизложенное не является препятствием для присуждения диссертанту ученой степени доктора наук, чего, несомненно, достойна его талантливая работа. Все это <<мертвец овального стола>> читал медленно, шепелявя, а само действо заняло более трех часов. В зале было жарко и душно. Когда от мертвецов веет могильным холодом, это еще можно терпеть, но когда от них несет теплым удушливым тленом, становится дурно. В конце концов, всех попросили вон, и древние мертвецы остались на баллотировку, сиречь - тайное голосование. Потом все - живые и мертвые - вновь ввалились в залу и выслушали вердикт, согласно которому из двенадцати бюллетеней подано голосов <<за>> одиннадцать при одном недействительном. Злые языки из свежих мертвецов говорили, что недействительный бюллетень оказался таковым по той причине, что один из наиболее дряхлых магистров высморкался в него, по ошибке приняв за поданный ему носовой платок. Новоизбранного доктора торжественно-шепеляво поздравили, и все спустились вниз, в парадную залу, где был накрыт изысканный фуршет. Тут члены овального стола живо приставили в фуршетному столу стулья, сказав, что <<стары они стоять>>, и начисто оккупировали его со всех сторон, отрезав все подходы молодым и голодным покойникам. Я подивился, как они при этом начали мелко и часто постукивать протезами зубов, выедая целые плеши на разноцветном поле канапе и рулетиков. Изредка, через плечо они бросали отрывистое: <<коньяку!>>, и им тут же подавали бутылку. Окна были плотно зашторены. У едоков вдруг прорезались молодые и бодрые голоса, которыми они громко приветствовали пополнение их рядов, пеняя новому доктору на то, что он <<задержался, батенька, задержался, давно бы уж пора, заждались...>>. Я вышел из особняка на улицу, светило солнышко, мимо мчались машины. Кто-то, входя с улицы, открыл дверь особняка, и на меня пахнуло сладковатым духом пенициллина и донеслись нестройные голоса из обеденной залы. Пошатываясь, я пошел прочь. С сайта ВЦИОМ
bne: Мрачно он как-то написал Помнится я в ЦГЭ описал все это емким словом - НЕКРОПОЛЬ Кажется образ времен Грибоедова и Чаадаева
Mikhail Markov: Мне очень понравилось! Интересно, а у М.А.Тарусина докторская степень есть? В Мексике хотя бы переаттестовывают научных сотрудников каждые 3-4 года. Система аттестации с подсчетом числа публикаций в журналах с импакт-фактором и числа цитирований далека от совершенства, но лучше чем это. По крайней мере, банкет делать не надо!
bne: Ключевые проблемы с топологией сети коммуникаций Традиционно журналы создавались при фирмах или организациях и ими оккупировались Аналогичные фильтры можно проставить и при конференциях Остается удалить разнообразие школ и все унавозится окончательно А автор статьи социолог, профессор и сильно в возрасте Честно говоря и я негативом обычно не завершаю Формальная кандидатская - НОВЫЙ СПОСОБ РЕШЕНИЯ НАУЧНОЙ ЗАДАЧИ Но советы на сегодня такое пропускают, что оторопь берет Думаю надо менять формулировку - слишком она широкая Свежие данные Иноземцева: "С 1996 по 2006 г., по данным ВАК, число защищенных кандидатских диссертаций в России выросло в 2,6 раза, причем по Центральному федеральному округу — всего на 70%. Зато в Южном федеральном округе — в 9,5 раза. Сегодня там производят больше ученых мужей, чем в Северо-Западном округе, включая Петербург. Комментарии излишни". http://petrophysics.borda.ru/?1-0-0-00000016-017
bne: Понятно, что топологии недостаточно - нужны и интенсивности В сущности это та же тема, что с проницаемостью решетки капилляров Но традиционные схемы перекрывания клапана при научной коммуникации постепенно ослабевают Маловато пока только умений, культуры и традиций работы ыв сетевых сообществах Но процесс идет и это ободряет ;-)
Vot: Не факт, что у него даже кандидатская есть, он не теоретик, а практик. Представляете, как у нас бы проходила переаттестация с такими защитами? Подсчитывалоь бы количество ссылок в никем не читаемых сборниках кафедральных научных трудов, издаваемых дважды в год для того, чтобы сотрудники могли выполнить разнарядку на необходимое сотруднику вуза число публикаций в год. Заполнялась бы большая кипа бумажек. По окончании года на последнем заседании кафедры зачитали бы список переаттестованных и по этому случаю выпили бы. Разница в том, кто платит за банкет )
bne: «Существующие квалификационные требования являются гарантией определенного научного уровня» Интервью с ученым секретарем Высшей аттестационной комиссии Украины Проблемы системы построения системы научных репутаций и соотношения с ними существующих научных степеней и званий касаются не только российской науки. Вслед за Заявлением главных редакторов негосударственных украинских научных специализированных изданий гуманитарного профиля об отказе присутствовать в списках ВАК Украины мы публикуем интервью представителя другой стороны - на вопросы «Полiт.ua» о намечающихся реформах в системе присвоения ученых степеней и ученых званий ответил ученый секретарь Высшей аттестационной комиссии Украины, доктор исторических наук Николай Степанович Держалюк. Беседовала Лилия Пата. Приводим текст интервью на русском и украинском языках. — Мы бы хотели услышать ваше мнение относительно предоставления некоторым ведущим вузам статуса автономного самоуправляющегося университета — действительно ли они станут автономными, независимым от ВАК? — Согласно постановлениям Кабинета Министров Украины от 29 июля 2009 года и от 3 февраля 2010 года 13 ведущих высших учебных заведений, университетов, получили статус исследовательского автономного самоуправляющегося национального университета. Мы в этом отношении можем говорить только о присуждении ученых степеней. До сих пор вузы не имели права через свой специализированный ученый совет принимать окончательное решение о присуждении ученых степеней. Но на данный момент идет процесс поиска оптимального функционирования высшей школы и науки в Украине. Поэтому мы поддерживаем указанные постановления. Это хорошо, что такой статус университетов теперь существует. Процесс создания более благоприятных и объективных условий подготовки научного потенциала идет. Налицо попытка и желание усовершенствовать подготовку специалистов высшей квалификации, в частности подготовку научно-педагогических кадров. Указанный вопрос нужно рассматривать в комплексе. Полномочия законодательно распределены между Минобразования и ВАК таким образом, что за Министерством образования и науки закреплено присвоение ученых званий доцента и профессора, за Высшей аттестационной комиссией — ученых степеней кандидата наук, доктора наук и старшего научного сотрудника. Я могу сказать лишь о наших полномочиях. Отдельным пунктом указанных постановлений предоставлено право университетам принимать окончательное решение о присуждении ученых степеней кандидата и доктора наук и присвоения ученых званий (доцента, профессора). Думается, что реализовываться это положение будет в порядке, определенном действующей нормативной базой. Согласно возложенным на нее полномочиям, Высшая аттестационная комиссия формирует сеть специализированных ученых советов по защите диссертаций. Она же будет работать с университетами, которые получили статус исследовательских, утверждая их специализированные ученые советы на тех же основаниях и согласно тому положению, которое у нас существует, сроком на три года. Государство по ряду причин проводит единую государственную политику в отношении аттестации кадров высшей квалификации. Уровень требований к диссертационным исследованиям, недопущение их дублирования, выравнивание уровней научно-педагогических кадров между ведущими вузами, научным центром и менее сильными по объективным причинам научно-педагогическими учреждениями, структура образования всех уровней для переходного периода в развитии украинского государства должны быть согласованными. Получение ученых степеней кандидата наук, доктора наук, старшего научного сотрудника является основанием для получения соответствующих денежных доплат; кандидат наук может претендовать на ученое звание доцента, доктор наук — на звание профессора. Таким образом, зарплата, должность и статус являются взаимосвязанными вещами и должны контролироваться государственным органом. В законопроектах «О высшем образовании» и «Об аттестации научных и научно-педагогических кадров высшей квалификации», которые уже довольно долго рассматриваются, по согласованию с Министерством образования и другими заинтересованными министерствами также зафиксированы эти положения. Так, статью 26 Закона Украины «О высшем образовании» предлагается дополнить таким абзацем: «принятие специализированным ученым советом университета окончательных решений о присуждении ученых степеней кандидата наук (доктора философии) и доктора наук с выдачей государственного документа в установленном порядке». То ж самое предлагается в отношении принятия ученым советом университета окончательного решения о присвоении ученых званий с выдачей документа государственного образца. Вопрос присвоения ученого звания рассматривает ученый совет вуза, но специализированный ученый совет формируется Высшей аттестационной комиссией. С ВАК никто полномочий не снимает, и реализация государственной политики Кабинетом министров Украины и президентом Украины возложена на ВАК. — Другими словами, еще не существует механизма, который бы позволил университету самостоятельно присуждать ученые степени? — Да, ВАК все равно остается контролирующим органом, как и Министерство образования и науки Украины. Еще нет в Украине такого, чтобы специализированный ученый совет окончательно принял решение и выдал диплом негосударственного образца. Возможности выдавать дипломы государственного образца у университетов пока что нет — даже у самоуправляющихся. Поэтому на сегодня отсутствует правовой механизм для того, чтобы специализированный ученый совет принял решение и выдал государственный диплом. Эти же положения зафиксированы законодательно и в законопроектах. На сегодня в Украине есть заведения, которые выдают диплом о присвоении ученой степени сразу после защиты. Но такие дипломы не имеют юридической силы. Выдача диплома после решения специализированного ученого совета должна рассматриваться государственным органом по вопросам аттестации. Это есть и должно быть государственной политикой. У нас уже в целом разработана процедура, согласно которой ми будем рассматривать такие дела. Кстати, мы считаем, что специализированные ученые советы, которые будут работать в режиме автономии, должны действовать не только в учебных заведениях, но и в научно-исследовательских институтах. Такой спецсовет будет создаваться на базе научной школы, а защищенные на нем диссертации будут проходить ВАК по упрощенной процедуре. В связи с этим, возможно, надо будет внести изменения в порядок присуждения ученых степеней и ввести лицензирование деятельности таких специализированных ученых советов. — Учитывая получение некоторыми учеными советами особого статуса, в ВАК могут произойти структурные изменения? — На сегодня существует единственный государственный орган — Высшая аттестационная комиссия. Он может изменить свою название, модифицировать свою деятельность, но принцип будет однозначный — он будет отвечать за тот участок работы, что и сейчас — обеспечение аттестации и выдача дипломов (на настоящий момент трех видов — кандидата наук, доктора наук и старшего научного сотрудника). — Трудно ли будет для ВАК перейти от степени кандидата наук к доктору философии, как предусмотрено в законопроекте « О высшем образовании»? — Это небольшое препятствие. Если у нас научная элита, руководство — Кабинет Министров Украины, Министерство образования и науки Украины — придут к консенсусу и смогут согласиться на то, чтобы нынешних кандидатов приравнять к докторам философии, то для ВАК это проблемой не будет. — А будут ли менять дипломы нынешним кандидатам наук на новые — докторов философии? — Нет. Закон обратной силы не имеет, нынешние кандидаты наук останутся со своими дипломами. Замены дипломов не будет, они автоматически будут признаваться равными дипломам докторов философии. Мы и сейчас выдаем дипломы докторов философии — гражданам других государств, которые учатся в Украине. Но, например, гражданам Китайской народной республики выдается диплом кандидата наук. К диплому кандидата наук выдается приложение на английском языке. — Почему ВАК настаивает на сохранении за собой права выдачи документов и присуждения научных степеней? Мы считаем, что у наших документов юридический статус выше, чем за границей, потому что они не ограничиваются рамками одного вуза — того, где защищалась работа. Действие наших документов распространяется на территорию всей страны. Если человек перешел из университета в университет, то ему не приходится заново подтверждать свой квалификационный уровень. — Какие вопросы и проблемы решает ВАК в связи с переходом высшего образования на Болонскую систему? В связи с подписанием Болонских протоколов предполагалось диплом доктора философии считать дипломом о высшем образовании. Мы считаем, что это понижения юридического статуса диплому. В таком случае диплом доктора философии не будет давать права, например, на научную пенсию. Поэтому мы жестко стоим на том, что диплом доктора философии должен быть дипломом, подтверждающим ученую степень. При этом защита диссертаций происходит в специализированном ученом совете с соблюдением всех установленных требований. Украинские дипломы признаются более чем в 70 странах мира! Так надо ли снижать их уровень до уровня дипломов о высшем образовании? Другое дело, что мы можем согласиться на изменение названия — кандидата наук на доктора философии, это лучше воспринимается в мире. Ведь многие наши научные работники едут работать за границу. По нашему мнению, существующие квалификационные требования являются гарантией определенного научного уровня: даже в разных странах уровень PhD-работ неодинаковый. Однако любой Phd по уровню не достигает нашего уровня доктора наук. В некоторых странах есть лишь степень хабилитированного доктора за достижения в науке без подготовки отдельной квалификационной работы. Когда встал вопрос, чтобы в Украине тоже оставить лишь степень доктора философии Phd, научная общественность этого не восприняла. Поэтому осталась двухстепенная система аттестации. В Болонском процессе нет четкого размежевания: окончание высшего образования — начало научной деятельности. В нашей стране, даже при наших несовершенных нормативных актах, все более четко. Человек сначала получает высшее образование, а потом занимается научной деятельностью, получая ученую степень. На Западе эта грань стерта, мы считаем, что тут у Болонской системы недоработка. — Другими словами, наша система более структурирована? — Конечно. У нас все более четко продумано, и уже аспирантура у нас засчитывается в научный стаж. Если по требованиям Болонских протоколов подготовка докторов философии будет осуществляться в рамках высшего образования, то научные работники потеряют три года своего научного стажа. По юридическим нормам это ухудшение условий, к сожалению.Сейчас мы находимся в переходном периоде. На наш взгляд, для того, чтобы сохранить наш научный потенциал, лучше еще какое-то время сохранять в этой сфере государственный контроль 01 марта 2010, 17:44 http://polit.ru/science/2010/03/01/vak.html
bne: Открытое письмо Президенту Российской Федерации Президенту Российской Федерации Медведеву Д.А. Уважаемый Дмитрий Анатольевич! В силу возрастной структуры научных и педагогических кадров у России остается 5 - 7 лет для того, чтобы квалифицированные ученые и преподаватели старшего поколения успели передать свой опыт и знания молодежи, подготовить новое поколение квалифицированных специалистов для науки, образования и высокотехнологичных отраслей промышленности. Если в эти сроки не удастся привлечь молодежь в научно-образовательную сферу, то о планах построения инновационной экономики придется забыть. В настоящее время привлечение и закрепление молодежи в научно-образовательной сфере возможно только благодаря конкурсному финансированию, которое позволяет лучшим коллективам выплачивать молодому исследователю ощутимые надбавки к должностному окладу. Хотя конкурсное финансирование научных исследований является ключевым фактором сохранения научного потенциала России, в этой сфере складывается неблагополучная ситуация. Во-первых, безотлагательного решения требует проблема несовершенства законодательной базы, регулирующей конкурсное финансирование научных исследований. Поправки, внесенные в 2007 г. в Бюджетный кодекс РФ, де-факто ведут к уничтожению грантовой системы в России, поскольку с 1 января 2010 г. ведущие научные фонды, Российский фонд фундаментальных исследований и Российский гуманитарный научный фонд, потеряют возможность выделять гранты учреждениям государственных академий наук и ВУЗов. А именно эти фонды являются наиболее эффективными из государственных организаций, финансирующих научные исследования. Не лучше обстоит дело с распределением средств в рамках госзаказа: Федеральный закон № 94-ФЗ от 21.07.2005 г. практически не учитывает специфики научно-образовательной сферы, что самым негативным образом сказывается на эффективности реализации принимаемых государством мер. Во- вторых, в 2009 г. была резко сокращена конкурсная поддержка научных исследований, в частности, бюджет ведущих научных фондов был урезан почти на 30 %, а в будущем году планируется еще более значительное сокращение бюджета научных фондов, а также ряда ФЦП. Мы уверены, что для исправления ситуации необходимо: - сохранить существующий в настоящее время статус научных фондов и порядок их работы; - внести в 94-ФЗ изменения, учитывающие специфику научной сферы; - не допустить сокращения финансирования государственных научных фондов и массовых конкурсов ФЦП "Научные и научно-педагогические кадры инновационной России". Призываем Вас рассмотреть указанный комплекс вопросов на осеннем заседании Совета по науке, технологиям и образованию, и принять решения, отвечающие долгосрочным интересам России. http://www.scientific.ru/doska/rffi94fz.html
bne: Конспирология на марше? C недавних времен меня все больше фоном занимают три вопроса (два из которых могли бы заинтересовать и государственников). 1) Складируются ли где-то посылаемые на международные конференции тезисы даже если они и не приняты и кто имеет к ним доступ? 2) Западные фирмы (в частности Schlumberger) пишут у нас каротаж в полном объеме. Заказчику передают инфоормацию об оплаченные им методах. Известно по опыту, что эти данные ими как минимум хранятся. Кто имеет к ним доступ и как использует? Интересно, что при этом сведения о запасах месторождений попадают в России в категорию секретных... 3) Поисковые системы (в частности Yandex) сканируют и сайты информация о которых далее при поиске не выкладывается (это я по своему Форуму http://petrophysics.borda.ru знаю). Скажем не выкладывается информация о самых полезных сайтах если они включают ссылки на файлообменники. Кто имеет доступ к информации по таким сайтам? Или можно это как-то обойти? На мой взгляд в этих пунктах права личности на симметрию обмена информацией нарушаются третьими лицами и фирмами и порой происходит несанкционированный сбор и обработка этой информации.
bne: "Шесть мифов Академии наук" Статья С. Гуриева, Д. Ливанова и К. Северинова в журнале "Эксперт"Источник: "Эксперт" №48 (685), 14 декабря 2009 г. Онлайн-ссылка http://www.expert.ru/printissues/expert/2009/48/6mifov_akademii_nauk Сергей Гуриев, ректор Российской экономической школы, доктор экономических наук Дмитрий Ливанов, ректор Национального исследовательского технологического университета МИСиС, доктор физико-математических наук Константин Северинов, профессор Университета Ратгерс (США), заведующий лабораториями Института молекулярной генетики РАН и Института биологии гена РАН, доктор биологических наук Российская фундаментальная наука все больше отстает от конкурентов. Представители Минобрнауки и руководство РАН уже не первый год спорят о путях выхода из кризиса. Мы попытались собрать наиболее распространенные мифы о российской науке, которые часто используются в этих дискуссиях В последние месяцы оживилось обсуждение судьбы фундаментальной науки в России. Фундаментальная наука в течение десятилетий была законным предметом национальной гордости. Но в последнее время по количеству научных статей и индексам цитирования Россия опустилась в глубину второго десятка научных держав, пропустив вперед Индию, Корею, Нидерланды, Австралию. Ядро российской фундаментальной науки, потребляющее около двух третей государственных средств на фундаментальные исследования, — Российская академия наук. Поэтому претендующее на полноту обсуждение настоящего и будущего российской системы фундаментальных исследований невозможно без анализа деятельности РАН. Зачастую такое обсуждение основано не на фактах, а на стереотипах. Эти стереотипы, в свою очередь, либо базируются на данных, имеющих отношение к реалиям позапрошлых лет, либо попросту неверны. Многие мифы о российской науке основаны на незнании ее истории. Миф 1. РАН была создана Петром Первым С формальной точки зрения историю РАН можно действительно проследить до Петербургской академии наук, созданной Петром Первым в 1724 году. Но по сути Петербургская академия была не «министерством науки», а «клубом ученых». В «министерство науки» академию превратила советская власть. РАН является полноправным преемником Академии наук СССР, а не петровской Петербургской академией наук. В XVIII веке академия создавалась как цивилизаторское учреждение, объединяющее функции площадки для научных дискуссий, интеллектуальной базы для российского образования и технологического обновления экономики, а также интерфейса общения с «цивилизованным миром», то есть Европой. В этом смысле Петербургская академия была скорее похожа на созданную Линкольном и существующую до сих пор в виде «клуба ученых» Национальную академию наук США, чем на АН СССР. В виде компактного института популяризации научных знаний и научной экспертизы академия просуществовала до создания СССР. В начале XX века развитие научно-образовательной сферы России шло полностью в соответствии с мировыми тенденциями — центрами научной мысли стали активно развивающиеся университеты. В штате академии тогда числилось около 200 человек, из них около 47 академиков. В высших учебных заведениях в те годы работало примерно 11 тыс. ученых и преподавателей. В 1925 году академия была переименована в АН СССР. В 1934−м она была переведена в Москву, в 1935−м был принят новый устав АН СССР, фиксирующий новый статус академии: она фактически превращалась в ведомство, осуществляющее административное руководство подведомственными организациями и распределяющее между ними бюджетные средства. Члены академии при этом получили беспрецедентное материальное обеспечение и профессиональные привилегии. В начале 1940−х АН СССР насчитывала уже более 120 академиков, около 200 членов-корреспондентов, а также примерно 200 учреждений, в которых работало около 12 тыс. сотрудников. Бурный количественный рост привел к формированию специфической системы управления научными исследованиями: функция генерации знаний и научной экспертизы переместилась в академические институты, а за Президиумом АН СССР осталась функция «дележа» бюджетных средств, выделяемых на науку, и планирования тематики исследований. Таким образом, Президиум АН СССР стал фактически министерством науки с разветвленным бюрократическим аппаратом и собственной номенклатурой. К 1991 году в состав АН СССР входило около 250 организаций, в которых работало примерно 140 тыс. человек, в ней было около 320 академиков и 580 членов-корреспондентов. Сокращение государственного финансирования и профильной деятельности в постсоветский период сопровождалось разбуханием системы управления РАН: количество организаций увеличилось примерно на 50%, а количество академиков (522 по состоянию на 2008 год) и членов-корреспондентов (842) — почти вдвое. Миф 2. Российская наука всегда полагалась на внутренние ресурсы В последнее время обострилась дискуссия о роли российской научной диаспоры в развитии российской науки. Возникли аргументы и о том, что к мнению «приезжантов» и «возвращенцев» прислушиваться не стоит, так как они движимы корыстными интересами. Однако история успехов российской науки, в частности Петербургской академии, всегда была связана с международной мобильностью. Первые 11 академиков Петербургской академии были наняты в Европе, а всего в XVIII веке из 111 академиков иностранцами были 78 человек. Удивительно, насколько молоды были первые российские академики: математикам Л. Эйлеру и Д. Бернулли в момент приезда в Россию было 20 лет, историку Ф. Миллеру — 22, механику Н. Бернулли — 25 (средний возраст академика РАН в 2008 году — 74 года). В советское время в развитии российской физики сыграли роль вернувшиеся из-за границы Петр Капица и Лев Ландау, ученик Энрико Ферми Бруно Понтекорво, а также вывезенные в СССР после войны сотни немецких физиков. Сегодня гордостью российской математики являются как несколько обладателей медалей Филдса, живущие за рубежом, так и «возвращенец» Григорий Перельман. Миф 3. РАН результативнее иностранных конкурентов Бюджет Российской академии наук в последние годы составлял 1,5–2 млрд долларов в год. Для организации с 50 тыс. исследователей это действительно очень мало. В США на такую сумму живут исследовательские университеты с 2 тыс. профессоров. Например, бюджет Гарвардского университета за исключением музеев и медицинских подразделений составляет 2,5 млрд долларов на 2 тыс. профессоров. Поэтому, несмотря на увеличение за последние пять лет финансовой поддержки РАН в несколько раз, ситуация с финансированием действительно остается неприемлемой. Но, увы, даже в расчете на рубль затрат РАН производит меньше научных статей, чем иностранные конкуренты. К сожалению, резкое увеличение финансирования РАН в последние годы не привело ни к росту научной результативности, ни к обновлению кадров (см. график). Возможно, все дело в том, что научные организации консервативны и инерционны. Есть и другая гипотеза: увеличение финансирования как напрямую, так и через различные федеральные программы проводилось по непрозрачным схемам, в которых научная значимость проектов не играла определяющей роли. В целом о результатах увеличения финансирования судить, по-видимому, еще рано. В частных разговорах руководители РАН говорят о всплеске притока в академию молодых кадров в 2008–2009 годах. К сожалению, такие данные пока недоступны, а данные вплоть до 2007 года не дают оснований для оптимизма. Сравним РАН с ее ближайшими аналогами в других странах: Академией наук Китая, Обществом Макса Планка (Германия) и Национальным центром научных исследований (CNRS, Франция) (см. таблицу 1). Очевидно, что РАН обладает в несколько раз меньшей результативностью в расчете на одного исследователя, чем любая из упомянутых организаций. Показательно двухкратное отставание по количеству публикаций на одного исследователя от Академии наук Китая— организации, созданной по подобию РАН и подвергшейся в последнее десятилетие глубокой модернизации. Впрочем, имеет смысл сравнивать не только производительность на одного сотрудника, но и результативность на доллар затрат. Есть два основных показателя результативности научной деятельности на единицу затрат: количество ссылок на опубликованные работы (показывает внимание к результатам публикаций коллег-ученых, то есть качественный уровень публикаций и их включенность в контекст мировой науки) и количество публикаций. В Обществе Макса Планка, например, на 1 млн долларов внутренних затрат на исследования и разработки приходится 925,8 ссылки на произведенные статьи, а в РАН — 194,4 (эффективность РАН ниже в 4,7 раза). Если говорить о «стоимости» одной публикации, то, по данным 2007 года, в РАН она пока еще примерно в два раза меньше, чем в Обществе Макса Планка. Впрочем, нет сомнений, что увеличение финансирования РАН в 2008−м и 2009 годах сблизит эти организации и по показателю стоимости публикации. При этом бесспорно, что в странах, сопоставимых с Россией по масштабам научного сектора, организаций, подобных РАН, строго говоря, не существует. Причина проста: в условиях открытого общества и рыночной экономики система организации науки такого масштаба устойчива и продуктивна, только если управление ею децентрализовано, а каналы финансирования диверсифицированы. Мы придерживаемся той точки зрения, что публикационная активность, а именно статьи в высокоцитируемых международных рецензируемых научных журналах, являются лучшим мерилом качества фундаментальных научных исследований. В заочной полемике с одним из авторов этой статьи президент РАН Юрий Осипов назвал такой подход глупым и непатриотичным. Тем не менее другой президент, Дмитрий Медведев, недавно сказал, что он на 200% согласен с необходимостью использования показателя цитируемости в качестве основного критерия научных заслуг. Миф 4. Без академий наук не бывает наук Один из самых широко распространенных мифов заключается в том, что Академия наук — самая эффективная форма организации науки. Академии наук действительно существуют во многих странах. Но в большинстве ведущих научных держав Академия наук — это «клуб ученых», скорее напоминающий созданную Петром Петербургскую академию. В безусловно лидирующих в мировой науке США основные исследования проводятся в университетах, а Национальная академия наук (как и другие национальные академии в США) — это «клуб ученых», занимающийся выдачей премий, обсуждающий ключевые вопросы технологического и социально-экономического развития. Так же обстоят дела и в Великобритании. Общество Макса Планка в Германии и CNRS во Франции — гораздо меньшие по масштабу организации, чем РАН. А Китайская академия наук была создана по образу и подобию АН СССР; впрочем, в Китае происходит и реструктуризация академии, и опережающее развитие десятков исследовательских университетов. Миф 5. РАН и российская фундаментальная наука — одно и то же Часто приходится слышать, что РАН, будучи неконкурентоспособной на мировом уровне в силу недофинансирования, остается вне конкуренции по результативности внутри страны. Оказывается, впрочем, что в последние годы российские вузы резко сократили отставание от РАН по абсолютным показателям. А с точки зрения количества научных публикаций на рубль затрат, динамики развития кадрового потенциала российские вузы сегодня существенно опережают РАН. Сравним основные характеристики деятельности РАН и сектора высшего образования России (см. таблицу 2). Мы видим, что продуктивность в вузовском секторе на 62% выше, чем в РАН: 5,73 против 3,52 публикации на 10 млн внутренних затрат на исследования и разработки (ВЗИР). Кроме того, при сопоставлении публикационных показателей институтов РАН и вузов важно иметь в виду следующее. Публикации в открытой печати, как правило, возникают в результате проведения фундаментальных исследований, финансируемых государством. Статистика показывает, что вузы в значительно большей степени используют негосударственные источники финансирования исследований и разработок (в основном контракты на НИОКР за счет компаний): в вузовском секторе затраты государства составляют около 59%, в РАН — 86%. Поэтому интересно также сопоставить данные по публикациям, отнесенным к затратам государства. В этом случае оказывается, что разрыв в эффективности значительно выше: вузы показывают результативность на 135% более высокую, чем РАН (9,65 против 4,11 публикации на 10 млн рублей государственных средств во ВЗИР). Безусловно, показатели количества публикаций и индексы цитируемости не являются абсолютно точными и единственно возможными измерителями результативности научной деятельности. Возможны ли какие-то другие подходы к оценке эффективности российских научных институтов? Во многих странах используют механизм peer review — внешней оценки коллегами-учеными. Миф 6. Независимая оценка российской науки невозможна Преимущества независимой оценки научных институтов коллегами-учеными из других институтов или стран очевидны. С одной стороны, ученые хорошо понимают, на публикации в каких именно журналах надо смотреть в данной области знания, сколько времени занимает публикация хорошей статьи, какие показатели цитируемости являются приемлемыми. С другой стороны, есть и два контраргумента: во-первых, независимая оценка стоит дорого, во-вторых, иностранным ученым нельзя доверять. Интересно, впрочем, что по пути внешней оценки отдельных работ (например, диссертаций) и целых институтов и даже дисциплин идет весь мир — как богатые страны (США, Европа, Израиль), так и бедные (в первую очередь Китай). При этом используются и иностранные ученые, и представители диаспор. Как прожить без мифов Альтернативные пути развития событий можно сформулировать следующим образом. Сторонники сохранения статус-кво полагают, что необходимо отложить реструктуризацию исследовательского сектора и увеличить финансирование РАН, тогда российская наука вернет себе международное лидерство. Как мы уже говорили, именно по этому пути пошли российские власти в последние несколько лет. К сожалению, увеличение финансирования не привело к желаемым результатам. Напротив, продолжалось нарастание отставания, деградация научного и кадрового потенциала РАН. Кроме того, чтобы сохранить РАН в сегодняшних размерах и добиться международной конкурентоспособности, необходимо увеличить финансирование еще в несколько раз (а скорее всего — на порядок). К сожалению, в условиях дефицита федерального бюджета на это вряд ли можно рассчитывать. Поэтому придется пойти по альтернативному пути и создать механизмы, которые позволили бы сосредоточить финансирование на конкурентоспособных исследовательских подразделениях. Даже по оптимистичным оценкам, сегодня в России работают лишь 10–12 тыс. исследователей, соответствующих минимальным требованиям публикационной активности. Именно эти люди могут стать опорой при проведении изменений, и императивом любой успешной реформы российской науки является качественное улучшение условий их работы. Бессмысленно копировать систему науки, существующую в другой стране, да и институциональная инерция не позволит быстро пройти период оздоровления. Поэтому вопрос, как будет выглядеть российская наука в будущем, однозначного ответа не имеет. Но на повестке дня стоит ряд конкретных шагов, которые могут привести к качественному улучшению ситуации. Причем большинство из этих шагов не требует серьезных финансовых вливаний. Международный аудит институтов и лабораторий. Ситуация в ряде наук, в первую очередь общественных, настолько неблагоприятна, что необходим международный аудит институтов. Институты, которые не ведут научных исследований серьезного уровня, могут быть закрыты или в случае проведения ими прикладных работ акционированы. Остальным конкурентоспособным исследовательским институтам и подразделениям такой аудит будет выгоден. Их репутация повысится, за право сотрудничать с ними будут конкурировать лучшие вузы, государственные ведомства и инновационный сектор экономики. Конкурсное финансирование исследований. Необходимо увеличить финансирование исследовательских проектов по грантовому принципу. Необходимо увеличить и количество, и размер, и длительность грантов РФФИ и РГНФ и создать новые фонды, например Российский фонд медицинских исследований. Наличие нескольких крупных фондов диверсифицирует источники финансирования для научных групп и приведет к конкуренции между фондами за финансирование лучших исследовательских групп. В свою очередь, институты и университеты будут конкурировать за лучшие исследовательские группы, получающие гранты, и создавать для этих групп привлекательные условия. Отбор проектов для финансирования будет осуществляться по результатам жесткой научной экспертизы. Во главе угла такой экспертизы будет, во-первых, научная значимость предлагаемых исследований и научная продуктивность коллектива в недавнем прошлом, а во-вторых — образовательный компонент, то есть степень привлечения студентов и молодых ученых к научной работе в коллективе. Поскольку качество экспертизы и доверие научного сообщества к ее результатам — непременное условие оздоровления ситуации в российской науке, экспертиза будет максимально прозрачной. Таким образом, будут разработаны механизмы, исключающие конфликты интересов при экспертизе; организована ротация экспертов и доступ заявителей к результатам экспертизы — рецензиям на проект. Формы заявок на гранты будут максимально унифицированы и упрощены. Повышение пенсий. Необходимо создать профессиональное управление имуществом РАН на переходный период. Это обеспечит серьезный финансовый рычаг, необходимый для осуществления программы преобразований. Еще в 2006 году эксперты Российской экономической школы продемонстрировали, что один лишь переход на рыночные ставки аренды имущества РАН даст возможность создать источник финансирования пенсионной программы для безболезненного выхода на пенсию десяти тысяч научных сотрудников пенсионного возраста, серьезно улучшив кадровую ситуацию в РАН. Ротация кадров и мобильность. Необходимо создать современную кадровую систему фундаментальной науки. Во-первых, нужно проводить открытые прозрачные конкурсы на получение должностей исследователей и руководителей научных групп. Во-вторых, следует запретить «академический инцест», наем научными подразделениями своих учеников. Для поддержки мобильности молодых ученых необходимо распределять на конкурсной основе «трэвел-гранты», покрывающие переезд и проживание в другом городе. В-третьих, необходимо ввести и выполнять принцип ротации кадров на административных позициях. При осуществлении преобразований важно понимать, что интересы дееспособной части научного сообщества РАН сегодня противоположны интересам академической номенклатуры, объединяющей несколько сотен академиков, членов-корреспондентов и работников многочисленных президиумов. Именно эта номенклатура — по сути, чиновничество — управляет сегодня РАН. Если в XVIII веке можно было хотя бы сказать, что науку движут вперед те самые десять-пятнадцать членов первой академии, то сегодня очевидно, что российская наука развивается силами нескольких сотен научных исследовательских лабораторий и групп, в которых трудятся несколько десятков тысяч активно работающих исследователей, причем часто вопреки сословно-бюрократической системе РАН. Многие академические институты и сегодня являются уникальными центрами концентрации интеллектуального потенциала России. Велик и научный вклад многих членов академии. Тем не менее средняя публикационная активность академиков и членов-корреспондентов не превышает соответствующий показатель для активно работающего доктора наук, а имеющаяся в нынешней РАН система выборов приводит к «отрицательной селекции» при выборе новых членов РАН. В ближайшие годы нам потребуется серьезная политическая воля, консолидация дееспособной части научного сообщества, большая и кропотливая организационная работа. Необходимо привлечение когорты современных научных администраторов. Не удастся обойтись без поддержки нашей научной диаспоры — людей, показавших свою состоятельность в качестве организаторов и руководителей успешных научных коллективов. Большие усилия требуются для обеспечения общественного понимания и поддержки предстоящих изменений. Путь к выздоровлению российской науки будет сложным, но другого шанса вернуться в семью стран — мировых научных лидеров у нас, скорее всего, уже нет.
bne: Адрес страницы: http://www.polit.ru/research/2010/02/04/sokolov.html ИССЛЕДОВАНИЯ Академический туризм: об одной форме вторичного приспособления к институтам интернациональной науки Сегодня люди, занимающиеся наукой, как правило, много путешествуют. Они проходят стажировки за границей, посещают конференции и семинары, работают в университетах, разбросанных по всему миру – это связывает всю «республику ученых» в единое целое и умножает культурный капитал профессионального сообщества. Однако далеко не всегда при выборе академической карьеры стремлению путешествовать отводится второстепенная роль: в последнее время получил распространение «академический туризм» - вид научной деятельности, при котором «познание» выступает своего рода операцией прикрытия, истинной же целью являются именно географические перемещения и сопутствующие им преимущества. «Полит.ру» публикует статью социолога Михаила Соколова, в которой автор подробно рассматривает фигуру академического туриста и рассуждает о его интересах, профессиональной карьере, образе жизни и роли в научном сообществе. Статья опубликована в журнале «Неприкосновенный запас» (2009. № 5 (67)). Критики «академической миросистемы» многократно оплакали существующее разделение научного труда, в котором «ядро», расположенное в немногочисленных европейских и североамериканских университетах, сохраняет монополию на производство и экспорт теоретических обобщений, а «периферия» довольствуется ролью их потребителя и источника сырых эмпирических данных[1]. Детальное изучение механизмов, увековечивающих подобное положение вещей, только начинается. Те из них, которые были в некоторой степени изучены, обнаруживают сходную парадоксальную природу: основной силой, непосредственно консервирующей status quo, оказывается не прямое давление со стороны агентов «академического колониализма», а личные выгоды, которые более успешные «колонизируемые» извлекают из возникшего разделения труда. Локальный академический истеблишмент, строящий свою легитимность на факте получения западных степеней и поддержания тесных контактов с западными коллегами, по понятным причинам мало склонен к восстанию против источника собственного авторитета[2]. Группы, черпающие средства к существованию из преимуществ, которые дает им близость к местному «полю», могут вовсе не утруждать себя освоением конвенций англо-саксонского академического письма или включением в конвейерный ритм производства статей для индексируемых журналов. Сопоставимые экономические выгоды за счет продажи своей рабочей силы многочисленным партнерам, заинтересованным в «русском» (или каком-то другом) случае, можно получить и с существенно меньшими, с точки зрения членов этих групп, личными издержками[3]. Оценочные суждения относительно того, взаимовыгодным ли является сотрудничество между учеными «ядра» и «периферии», и если выгоды распределяются неравномерно, то кто именно выступает эксплуатирующей, а кто - эксплуатируемой стороной, должны быть основаны на детальном анализе конкретных форм такого взаимодействия. В этой статье рассматривается одна из частных разновидностей приспособления к институтам интернациональной науки, а также последствия этого для биографий вовлеченных в нее людей, организаций, в которых тем случилось работать, и самой науки. Другой целью статьи является развитие одной из линий анализа формальных организаций, намеченных в работах Эрвина Гоффмана. Вторичные приспособления: Гоффман и теория формальных организаций Противопоставление первичных и вторичных приспособлений (primary and secondary adjustments) к формальной организации было введено Эрвином Гоффманом в его исследовании «подпольной жизни» (underlife) психиатрической клиники[4]. Оно было нужно Гоффману, чтобы указать на следующее обстоятельство. Как сообщает любой учебник по менеджменту, одна из задач, которую всякая организации должна решать, состоит в поддержании в исполнителях соответствующей мотивации. Цели, преследуемые последними, могут быть классифицированы по степени их соответствия официальной идеологии организации, того языка самоописания, с помощью которого обосновывается необходимость ее существования. Любая формальная организация по определению, не претерпевшему изменений со времен Гоффмана, предполагает наличие эксплицитной цели. Все, что происходит в ней, должно быть потенциально оправдываемо[5] как процесс продвижения к этой цели. Гоффман элегантно продемонстрировал, что любая идеология организации опирается на некоторые предположения относительно характера, свойств и мотивов ее сотрудников. Эти предположения могут быть более или менее истинными. Так, некоторые мотивы сотрудников полностью укладываются в доминирующий в рамках данного учреждения язык самоописания. Участие в научных исследованиях, например, способно приносить удовлетворение тем, кто хотел бы узнать, как устроен мир, - и подобное желание соответствует идеологии научных организаций, описывающих себя как места, в которых такое познание действительно осуществляется, а своих сотрудников - как индивидов, для которых именно оно является наиболее важным мотивом профессиональной деятельности. Каждой форме социальной организации, однако, свойственно производить - часто вопреки воле своих создателей - возможности для извлечения выгод, никак не вписывающихся в ее доминирующую идеологию. Религиозные церемонии в обществах, в которых контакты между не состоящими в родстве мужчинами и женщинами сурово ограничены, организуются не для флирта между прихожанами, ярмарки и массовые празднества - не для карманников, а залы ожидания и станции метро - не для тех, кому негде больше вздремнуть в тепле. Однако, когда появляются они, появляются и те, кто учится их использовать в целях, не совпадающих с официальными целями их существования. Гоффман называет «первичными приспособлениями» разновидности использования данной организации, предусмотренные ее официальной идеологией. «Вторичными приспособлениями» он предлагает считать способы извлечения из нее выгод, которые ее идеологией не оговариваются[6]. В смысле их отношения к официальной идеологии института, вторичные приспособления могут быть расположены в континууме между «невинными» и «опасными». «Невинные» приспособления не несут в себе непосредственной угрозы для реализации тех целей, которые провозглашает идеология организации. В отличие от них, «опасные» приспособления оказываются не совместимыми с ее основными задачами. Тот факт, что некоторые сотрудники организации стали таковыми ради выгод, которые им могут дать «опасные» вторичные приспособления, является глубоко компрометирующим для организации и автоматически вызывает подозрение в том, что ее основные функции не исполняются. Так, образовательные институты, официальная идеология которых утверждает, что они существуют для того, чтобы отбирать наиболее приспособленных к исполнению определенных ролей и снабжать их всеми необходимыми для этого навыками, фактически могут из года в год наполняться студентами, которые в мыслях не имеют приступать к исполнению этих самых ролей, и укомплектовываться преподавателями, которые все равно не способны их чему-либо научить. И для тех, и для других вторичные приспособления, предоставляемые университетом, оказываются привлекательнее первичных. Вместе со статусом студента абитуриенты получают длящийся несколько лет мораторий перед вступлением во взрослую жизнь, отсрочку от армии и благоприятные возможности на локальном матримониальном рынке. Положение преподавателя, от которого зависит получение и сохранение этого статуса, дает возможность извлекать из подобного контроля определенный финансовый доход. Позиция администратора, распоряжающегося университетской недвижимостью и заключающего хозяйственные договора с подрядчиками, некоторым позволяет сколотить неплохое состояние. Все подобные возможности, предоставляемые университетом, не только не оговариваются его официальной идеологией, но и открыто ей противоречат. Прием на основании финансовых возможностей, а не способностей претендентов явно конфликтует с идеологией, утверждающей, что организация отбирает самых талантливых и мотивированных. Выставление им оценок на платной основе не согласуется с претензиями на обеспечение квалификации выпускников. Все эти явления, описываемые обобщенным термином «коррупция в высшем образовании», относятся к «опасным» версиям вторичных приспособлений[7]. Представленные на всеобщее обозрение доказательства того, что нечто подобное имеет место в стенах организации, способно поставить под угрозу ее финансирование со стороны вышестоящих учреждений и в дальнейшем - спрос на ее услуги. Та разновидность вторичного приспособления к академическим институтам, которая далее анализируется в этой статье, может, однако, квалифицироваться как преимущественно «невинная». Академический турист - первое знакомство Люди, занимающиеся наукой, много путешествуют. Они уезжают учиться по обмену, посещают конференции, семинары и летние школы, бывают в экспедициях, проходят стажировки за границей, дают консультации в других городах, устраивают лекционные гастроли и просто работают в университетах, разбросанных по всему миру. Обычно передвижения в пространстве рассматриваются как одно из средств, служащих основным целям научной деятельности. Взаимодействие лицом к лицу с коллегами, работающими на другом конце света, связывает всю республику ученых в единое целое, обеспечивая регулярные обмены информацией и умножение «культурного капитала» профессионального сообщества. Однако информация - не единственное, что получают в качестве награды за затраченные усилия перемещающиеся в пространстве ученые. Перемене мест свойственно приносить естественное удовольствие. Что не менее существенно, в современном мире путешествие является одним из основных символов высокого социального статуса. Разделение постиндустриального общества на странствующую элиту и привязанные к определенному месту массы превратилось в один из важных элементов как профессионального, так и обыденного социологического теоретизирования[8]. Помимо непосредственного их использования как маркера социального статуса, путешествия обеспечивают многочисленные преимущества в доступе к другим атрибутам, так же задействованным в распределении престижа. Так, географические перемещения гарантируют превосходные возможности для шоппинга, позволяя обзаводиться модными вещами, приобретение которых в России потребовало бы значительно бóльших затрат. Стремлению путешествовать, в тех редких случаях, когда оно вообще упоминается исследователями отечественной науки в качестве мотива выбора академической карьеры, отводится второстепенная роль. Однако академический туризм сам по себе предоставляет достаточные преимущества для того, чтобы сделать эту область деятельности привлекательной даже для тех, кто не видит в ней никаких других достоинств - особенно в сравнении с другими открытыми возможностями. Вот как выразил эту мысль один из коллег автора, отвечая на вопрос о том, почему он стал социологом: «Все равно после университета я бы больше 300 баксов в месяц не заработал[9]. А так хоть мир посмотришь. Лучше, чем киснуть в офисе маркетологом или еще кем-то... На встрече выпускников, когда все станут пальцы кидать, есть чем похвастать». Далее в этой статье рассматривается профессиональная карьера академического туриста - идеалтипической фигуры, вымышленного персонажа, для которого передвижения в пространстве являются единственным мотивом занятий наукой. «Познание» для академического туриста является своего рода операцией прикрытия, средством введения в заблуждение относительно его истинных целей. Он делает вид, что занимается наукой прежде всего для того, чтобы добиться поддержки со стороны организаций и индивидов, от которых зависит его географическая мобильность. Научные результаты, которые он получает, имеют для него ценность лишь постольку, поскольку они могут стать средством привлечения подобных спонсоров, способом заинтересовать их в себе и добиться от них приглашения с принятием на себя как можно большей части расходов. Это не значит, что он безразличен к развитию своей профессиональной карьеры. Напротив, академический турист имеет самую сильную предрасположенность добиваться признания у коллег, поскольку, чем выше его профессиональный статус, тем легче ему добиться приглашения в любое место по своему выбору, и тем с бóльшим комфортом он сможет поехать туда и жить там. Однако любые его академические достижения имеют для него лишь сугубо инструментальную ценность. Карьера академического туриста Рассмотрим шаг за шагом вероятные этапы профессиональной биографии нашего скитальца. Нормальное развитие карьеры ученого подразумевает постепенный сдвиг в форме сопутствующего ей туризма. Первые мероприятия, на которые ездит студент, - это, как правило, летние или зимние школы и семинары. Их спонсоры, за очень редким исключением, не требуют от посещающих никаких достижений, помимо некоторой эрудиции (чаще всего являющейся решающим фактором при оценке студенческих заявок) и минимального вовлечения в жизнь профессионального сообщества (нужного, чтобы своевременно получить информацию о предстоящем мероприятии, найти научного руководителя, чьи рекомендации будут приняты, и уговорить его написать таковые). Роль научного руководителя на первых этапах карьеры академического туриста огромна. Именно от него поступает бóльшая часть информации, и именно его социальные сети и репутация используются, пока не приобретаются свои собственные. В выборе научного руководителя (и всех последующих руководителей, ради помощи которых академический турист обычно легко отказывается от собственных амбиций) он руководствуется в первую очередь этими критериями. Чему академический турист учится прежде всего? Оценка его работ возможными спонсорами в студенческие годы в наибольшей степени определяется степенью его знакомства с ключевыми темами (вернее, ключевыми словами) в научной теории и методологии. Оригинальных эмпирических результатов в этом академическом возрасте никто еще не требует. Как и вся его интеллектуальная биография, выбор областей специализации определяется его основным мотивом. Темы, которыми занимается академический турист, должны быть достаточно популярны для того, чтобы обеспечить его необходимым количеством спонсоров и поводов для посещения разных концов света. Область его интересов и стиль его работы, соответственно, не могут не быть модными - и, чтобы это условие было выполнено, академический турист должен пристально следить за конъюнктурой академического рынка. Он менее внимателен к тем предметам, которые не избрал для специального изучения, и, фактически, может учиться очень неровно в плане оценок, рассматривая необходимость сдавать экзамены по «непрофильным» дисциплинам как неизбежное зло. Можно и не упоминать, что едва ли не больше времени, чем профилирующим предметам, он отводит языкам. Для его дальнейшей судьбы выбор изучаемых языков столь же важен, как и выбор области специализации, поскольку путешествовать в стране, с жителями которой не можешь объясниться, - сомнительное удовольствие даже для такого, как он. Английский абсолютно необходим и может считаться лучшим возможным выбором в качестве первого иностранного языка. Немецкий имеет свои преимущества, в особенности в северо-западных регионах России, в силу существования многочисленных программ обменов, поддерживаемых Федеративной Республикой. Однако после того как Германия более-менее изучена, и рейды в непосредственно соседствующие с ней государства Шенгенского соглашения совершены в той степени, в какой начинающему академическому туристу позволяет его финансовое положение, требуется начинать учить какой-то другой язык. Приблизительно то же самое относится к французскому. Преимущества, которые дает широкое распространение испанского, компенсируется относительной бедностью говорящих на нем стран и меньшими шансами найти в них спонсора. Стоит оговориться, что путешествовать по России академический турист может, и не изучая языков, и те, кого она привлекает больше, чем другие страны, часто так и делают. В этом случае, им приходится иначе расставлять образовательные приоритеты. Академическим туристам, ориентированным прежде всего на путешествия за рубежом, необходимо овладеть дискурсом, используемым в интернациональной дискуссии. Настроенным на передвижения по России академическим туристам приходится начинать с накопления интеллектуальной валюты, имеющей хождение на внутреннем рынке. Различие между тем, что эти две группы изучают, хотя и имеет тенденцию постепенно сокращаться, но по-прежнему остается огромным. Интеллектуальная траектория академического туриста, таким образом, в значительной степени определяется предпочитаемыми им пространственными траекториями. Так, решение об участии в конференции или ином научном мероприятии принимается им обычно на основании привлекательности того места, где это происходит: «Университет, из которого мне пришло приглашение на семинар, обладает весьма интригующим адресом, не говоря уже о названии “Miami University, Oxford, Ohio”. Страсть американцев называть все одними и теми же словами на этот раз сыграла со мной злую шутку. Прежде, чем я разобралась, где это находится и куда мне нужно купить билет, я успела пособираться в Англию, в связи с чем было назначено свидание с английскими поклонниками и куплена новая куртка. Потом собиралась в Майами (в связи с чем посидела, на всякий случай, на диете). Оказалось, что лететь надо в штат Огайо. На фоне Флориды действительный пункт назначения выглядел жалко. Сомнения мои по поводу “лететь - не лететь” развеялись, лишь когда я поняла, что мой прилет совпадает с главным политическим событием Америки последних четырех лет: с выборами президента. Шанс понаблюдать торжество демократии в самом ее сердце, в момент наивысшего накала политических страстей, я упускать не стала». Некоторые предложения принимаются не потому, что место, из которого они исходят, привлекательно, а потому, что оно может служить удачным перевалочным пунктом для более далеких экспедиций: «Я бы не поехала в Берлин на полгода, но оттуда на “EasyJet” можно улететь в любой конец Европы буквально за гроши». Первые самостоятельные исследования - которые академический турист, как правило, проводит еще на старших курсах в университете - открывают перед ним новые возможности. Теперь он может посещать конференции, активно обзаводясь собственной сетью спонсоров и собственными источниками необходимой информации. Благодаря им, он начинает активно перемещаться по всевозможным стажировкам. В этой, как и во всех других ситуациях, социальные сети академического туриста играют огромную роль в его жизни. Приглашения и рекомендации чаще всего получаются именно от знакомых. Более того, контакты по всему миру могут невероятно расширить доступную ему территорию. Дома знакомых можно использовать как перевалочные пункты. Это экономит много денег, которые иначе ушли бы на гостиницы, но одновременно накладывает ответные обязательства гостеприимства. В результате, собственный дом академического туриста превращается постепенно в подобие постоялого двора, в который он в свою очередь превращает дома своих многочисленных знакомых, - к взаимному удовольствию, если те разделяют его стремления[10]. Стоит заметить, что в такой системе возобновляемого взаимного обмена несомненные преимущества имеет тот, кто живет в месте, привлекательном для других начинающих академических туристов, и благодаря этому встречает больший спрос на свои услуги. Умение быстро расположить и заинтересовать в себе потенциального спонсора едва ли не важнее для академического туриста, чем научные результаты. Именно академические туристы развили искусство «академического флирта» до немыслимых высот. На стадии профессионального роста, когда академический турист становится самостоятельным исследователем, способным получать приглашения из разных мест и рано или поздно попасть в практически любую точку практически любой из экономически развитых стран, он встает перед дилеммой[11]. Дальнейший профессиональный рост может сделать его передвижение более свободным и комфортным, открыв такие формы, как лекционные гастроли и поездки на переговоры в качестве администратора от науки с обязанностями принимающей стороны обеспечивать почетного гостя апартаментами и экскурсионной программой. Он даже может достичь предела своих карьерных мечтаний - стать полубожественным мэтром, который может сделать практически любому университету в любой точке света предложение по поводу чтения одной-двух лекций в удобное для него самого время, от которого тот не сможет отказаться. Вместе с тем, достижение этого более высокого статуса требует значительных вложений времени и сил, не позволяющих ему отдаться любимому занятию прямо сейчас. Все академические туристы в начале своей карьеры стремятся как можно скорее достичь профессионального уровня, который даст им возможность много путешествовать. Однако после того как этот уровень достигнут, происходит постепенная дифференциация между теми, кто избирает максималистскую и минималистскую стратегии. Первые соглашаются ждать, работая на будущее, которое может и не наступить; вторые соглашаются принять ограничения, связанные с их настоящим статусом, ради того, чтобы их одиссея началась уже сейчас. Взвешивая все «за» и «против», кажется, что у академического туриста гораздо больше оснований выбрать второе решение. Тем, кто не хочет ждать, приходится столкнуться со множеством издержек. Ограниченный бюджет обрекает их на наименее комфортные способы транспортировки и размещения. Поездки на автобусах, ночи на скамейках и питание всухомятку являются неизменными атрибутами этого образа жизни. Но этот же образ жизни обеспечивает выбирающих его множеством приключений и опытом соприкосновения с той социальной средой, с которой они иначе никогда и никак не соприкоснулись бы: «По дороге неожиданно оформилась мысль, которая и до этого как-то аморфно забредала в мою социологическую голову, но до сих пор не достигала необходимой отчетливости: “Наверное, если автобус - это самый дешевый вид транспорта, то на нем ездит определенный социальный слой”. И как только мысль прозвучала, “Greyhound” предстал взору во всей своей красе. У входа на автобусную станцию толпились самые что ни на есть придонные негры в репперских штанах. За мной встал нервный человек в широкополой шляпе с героиновыми зрачками. Человек суетился и ругался. Необходимость стоять в очереди явно его напрягала. До меня долетел обрывок фразы “...son of a bitch”. Я обрадовалась, что это он не мне, но на всякий случай отошла от него подальше. Потихоньку меня стал охватывать ужас. До автобуса оставалось 4 часа. Перспектива провести их на станции пугала самым откровенным образом. Наконец, я купила билет, и новая порция неприятностей почти погрузила меня в отчаяние. Это был билет с двумя (!) пересадками. Пересаживаться надо было ночью в Индианаполисе и Дейтоне. Стыковки - один и три (!) часа. Надежда поспать в автобусе рухнула». Ограничения, которые налагает образ жизни академического туриста на его интеллектуальную производительность, серьезнее, чем может показаться на первый взгляд. Путешествия отнимают время, но еще больше времени отнимает подготовка к ним - завязывание и поддержание товарищеских отношений с коллегами, бесконечная переписка по электронной почте, написание заявок на travel-grants и отчетов по ним, стояние в очередях за визами и изучение прайс-листов авиакомпаний. Жизнь, вмещающая в себя все эти активности, оставляет очень мало времени для вдумчивого чтения книг, кропотливого сбора эмпирических данных и их тщательного анализа - всего того, что, в конечном счете, стоит за любым научным открытием. В отличие от вальсов, социальную науку нельзя постоянно писать в дилижансе. Для всех, кто согласился пожертвовать будущим ради настоящего, есть и еще один сдерживающий фактор в интеллектуальной биографии. Выигрышные с точки зрения перемещений в пространстве темы - это самые модные и массовые направления исследований. В интеллектуальной географии науки большинству предметных областей соответствуют вполне определенные пространственные привязки. Круг специалистов по каждой проблеме ограничен, и, соответственно, ограничен выбор мест, куда можно за счет знакомства с этими специалистами отправиться. Лишены этого недостатка только сверхпопулярные области типа «глобализации» или «идентичности», в силу этого обстоятельства наиболее привлекательные для таких, как наш герой. К несчастью, самые модные области редко являются одновременно самыми перспективными с точки зрения завоевания репутации. К моменту, когда какая-то научная специализация становится широко популярной среди грантодателей и аспирантов, все наиболее важные открытия в ней, как правило, уже сделаны, и вновьпришедшим остается массовое производство вторичных текстов, остающихся вполне заслуженно безвестными. Репутации завоевывают те, кто открывает совершенно новые области, - но их научные контакты и, соответственно, перемещения в пространстве в наиболее продуктивный период их биографии неизбежно ограничены. В это время есть попросту слишком мало людей, вообще понимающих, чем они занимаются, и часто вообще никого, готового заплатить за встречу этих немногих[12]. Стиль жизни академического туриста существенно ограничивает и его продвижение по карьерной лестнице в академических учреждениях. Вечные разъезды делают его малопригодным для роли как преподавателя, так и администратора. Он может быть приглашенным профессором, но вряд ли когда-нибудь станет штатным. Точно так же ограничены и доступные для него возможности дополнительных заработков, скажем, в сфере маркетинга или консультирования. Работа в этой сфере требует той же стационарности, что и преподавание: владения ситуацией на месте, постоянного поддержания контактов, которых он, постоянно отсутствующий и ненадежный, никогда не сможет добиться. Академический туризм, институты науки и разделение труда в академической миросистеме Как часто типаж академического туриста встречается в жизни? И какие следствия для научных организаций может иметь то, что часть сотрудников рассматривает их как разновидность туристического агентства? В оценке значимости этого мотива для функционирования профессии поводом для размышления могут послужить следующие подробности. Несмотря на прогресс информационных технологий, которые, по большому счету, сделали перемещения в пространстве и встречи лицом к лицу для обмена идеями необязательными, количество научных мероприятий, на которые участники съезжаются со всего света, не уменьшилось. С чисто функциональной точки зрения, конференцию можно с достаточным успехом заменить видеочатом. Но с тех пор, как такая возможность появилась, темпы роста количества ежегодно устраиваемых конференций не сократились, как не сокращались они все последние десятилетия, несмотря на то, что стоимость авиабилетов понижалась куда медленнее стоимости электронных коммуникаций. Возвращаясь к тому, с чего это статья начиналась, мы можем задаться вопросом: вносит ли академический туризм какой-то вклад в поддержание глобального разделения интеллектуального труда? Академический турист - очень обаятельный типаж, но, увы, ответ вряд ли, вероятно, окажется положительным. Разные виды приспособлений к формальной организации сосуществуют в причудливой экологии: некоторые из них почти симбиотичны, другие никогда не уживаются вместе. Академический туризм находится в отношениях естественного притяжения с некоторыми, куда менее невинными, видами вторичных приспособлений и в отношениях естественного отталкивания - с приспособлениями первичными. Успешность всяких вторичных приспособлений к формальной организации часто оборачивается неуспешностью приспособлений первичных: на интернациональные мероприятия часто попадают те, у кого наибольший опыт попадания на таковые, а не те, кому они могли бы принести наибольшую пользу. И наоборот, академические туристы могут косвенно содействовать коллегам, чьи способы эксплуатации институтов науки существенно менее невинны. От молодого ученого ожидается, что он будет много путешествовать в поисках новых знаний и новых профессиональных контактов. Именно это и делает академический турист. Путешествуя и готовясь к новым странствиям, он вольно или невольно обзаводится и знаниями, и контактами. С точки зрения внешнего наблюдателя, его траектория в академическом пространстве может выглядеть несколько странно: он может, например, жертвовать более перспективными связями и поездками ради менее перспективных - однако эта странность редко оказывается совершенно необъяснимой в терминах интеллектуальных исканий. Много путешествующие, со многими связанные и часто даже интенсивно публикующиеся, академические туристы камуфлируют куда более взрывоопасные, с точки зрения официальной идеологии, приспособления своих коллег. Наличие нескольких представителей этого вида в институте может обеспечить его руководство постоянным притоком материалов для отчета по научно-исследовательской работе и раздела «Интернациональные контакты» на сайте. Обезопасив себя с этой стороны, остальные сотрудники могут смело погрузиться, например, в торговлю дипломами и степенями. Преобладание академических туристов в данном национальном сообществе ученых ставит это сообщество в целом в невыгодное положение в плане наращивания своего интернационального интеллектуального влияния и в еще одном отношении. Академические туристы с готовностью осваивают идеи, производимые в других академических системах, во всяком случае, в тот момент, когда эти идеи получили уже достаточное признание там, куда они хотят попасть. У них гораздо меньше стимуло ...
bne: ... в к тому, чтобы производить собственные идеи или навязывать их другим. Развивая идеи профессора Х, ничего не стоит попасть писать диссертацию под его руководство и оттуда осваивать Европу или Америку. Развивая свои идеи, можно со временем надеяться привлечь собственных аспирантов - но это принесет плоды в виде географической мобильности, только когда (и если) эти аспиранты сами станут профессорами по всему миру. В академическом мире всегда находится гораздо больше людей, готовых найти деньги на то, чтобы слушали их, чем на то, чтобы послушать кого-то самим. Из всего сказанного следует еще одно миросистемное соображение: академический туризм будет более распространенным стилем научной жизни в сравнительно бедных странах. Чем богаче страна, тем больше людей, способных позволить себе путешествовать, и тем меньше значимость передвижений в пространстве как статусного символа; чем богаче страна, тем больше возможностей повидать мир, не прибегая к академическим институтам, в том числе и для тех, кто посвятил себя им. Академический туризм будет процветать там, где он окажется единственной возможной разновидностью туризма. Постсоветская Россия была как раз таким местом, и академический туризм наложил на развитие социальных наук в ней свой отпечаток, который долго еще не сотрется. Благодарности Соображения объема не позволяют автору этой статьи поблагодарить всех, кто финансировал его путешествия, составлял в них компанию, преподавал ему премудрости экономичной транспортировки или предоставлял кров и рабочее место. Я ограничусь упоминанием двух людей, без которых эта статья, по разным причинам, никогда не получилась бы такой, какой она получилась: Елены Богдановой (Центр независимых социологических исследований, Санкт-Петербург) и Татьяны Головой (университет Магдебурга). Все недостатки статьи, разумеется, целиком и полностью на совести автора. [1] Например: Alatas S.F. Academic Dependency and the Global Division of Labour in the Social Sciences // Current Sociology. 2003. № 51(6). Р. 599-613. [2] См., например, исследование канадского случая: Silva E. Maple Leaf, British Bough, American Branch: Canadian Higher Education in Developmental Perspective // Spitzberg I.J. (Ed.). Universities and the International Distribution of Knowledge. N.Y.: Praeger, 1980. [3] Это наблюдение заимствовано из выступлений профессора Даниила Александрова (ГУ-ВШЭ). [4] Goffman E. Asylums: Essays on the Social Situation of Mental Patients and Other Inmates. N.Y.: Anchor Books: 1963. P. 188-194. [5] В русском языке, к несчастью, отсутствует адекватный перевод прилагательного accountable, которое использовали в этом контексте Гоффман и Гарфинкель. [6] Разумеется, граница между первичными и вторичными приспособлениями во многих местах оказывается расплывчатой. Большинство организаций имеют более чем один язык самоописания. Несмотря на то, что личное обогащение ученых никак не связано с идеологией, оправдывающей существование науки как таковой, университет волен временами определять себя как фирму, конкурирующую на рынке образовательных услуг, а своих преподавателей - как наемную рабочую силу, движущуюся по законам экономического спроса и предложения. И все же, несмотря на все эти потенциальные источники неясности, в стенах большинства учреждений существует достаточный консенсус в отношении того, что укладывается в рамки официальной идеологии, а что - нет. [7] Этот пример может быть использован для того, чтобы указать на различие между вторичными приспособлениями, как они здесь понимаются, и тактиками в понимании де Серто. Тактики используются слабыми для того, чтобы противостоять стратегиям доминирующих агентов, устанавливающих институциональные правила игры. К вторичным приспособлениям, однако, и доминирующие, и доминируемые прибегают в равной мере, причем первые, как правило, куда успешнее, чем вторые. Люди, разрабатывающие официальные правила функционирования современных российских университетов, зачастую извлекают наибольшие выгоды из обхода этих самых правил. [8] Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества. М.: Весь мир, 2003. [9] Университет был закончен в 1999 году. [10] Здесь, как и во всем остальном, мотивы академического туриста определяют не только стиль его работы, но и стиль жизни в целом. На характер его межличностных отношений неизбежно накладывает отпечаток то, что его обычно нет дома и связь с ним можно поддерживать только по электронной почте. Этот отпечаток лежит даже на его внешнем виде, как правило, строго удовлетворяющем всем требованиям универсальной молодежной моды, позволяющей выглядеть своим в любой точке земного шара, оставаясь при этом в рамках весьма ограниченного бюджета. [11] Горизонт большинства академических туристов из числа социальных ученых ограничен странами, достаточно успешными экономически (и открытыми политически), чтобы поддерживать спонсоров, которые могли бы обеспечить прием. Только антропологи часто забираются дальше, но привлекательна ли для академического туриста карьера полевого этнографа - достаточно спорный вопрос. Этнографические экспедиции длятся долго, а специализация на каком-то регионе, обязательная для исследователя в этой области, существенно ограничивает территорию, которую эти экспедиции могут покрыть. В каком-то смысле, антропологи приобретают второй дом в изучаемой стране - и это совсем не та цель, которую наш рвущийся из своего первого дома турист преследует. [12] Такова знакомая история возникновения научных школ, рассказываемая в: Mullins N. Theories and Theory Groups in Contemporary American Sociology. N.Y.: Harper and Row, 1977; или, с меньшим числом деталей, но на более широком историческом материале в: Коллинз Р. Социология философий: Глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002 (1998). Михаил Соколов 04 февраля 2010, 01:0
bne: Если вспомнить классику (Пельца и Эндрюса) то в современных терминах большую роль играет попадание в тусовочную социальную сеть высокого ранга А подобное попадание требует иных и особых усилий (нередко псевдонаучных) При этом не стоит забывать и Лотмана (относительно контактов на границах культур) Общение выявляет совершенно особые оценочные и соревновательные проекции и помогает увидеть себя и свою тему чужими глазами и искать обобщения вмещающие различные проекции Хотя, возможно, это и не у всех и не всегда срабатывает Кроме того описанные автором мотивы совершенно не объясняют популярности хороших семинаров и интернет-конференций
Vot: Автор вполне укладывает академических туристов в сети тусовщиков. Популярность хороших интернет-семинаров тут не противоречит его концепции - на таких семинарах общаются как раз не туристы, а те, кто, действительно, пытается заниматься околонаучной деятельностью. Более того, он проповедует именно виртуальные формы общения (а значит - сокращение грантов на поездки) для того, чтобы, с одной стороны, минимизировать транзакционные издержки (перелет-проживание-подарки), а с другой - убрать кормушку для туристов и источник коррупции (меньше распределения денег - меньше коррупции).
bne: Пресловутая "кормушка" не столь уж значима для большинства Преподавать несерьезного человека не пригласят Приглашение чаще лоббируется по значимости фирмы или родственников Вообще же тема пресловутых "академических банд" и "транзакционных издержек" много шире и глубже Да и соотношение Mainstream и периферии - также Центр обороняет свои бастионы от чужаков, а чужаки зачастую и впрямь некомпетентны из-за бедности библиотек, отсутствия толковых преподавателей и плохого знания языка
Vot: неубедительно Вы пишете про незначимость кормушки мой опыт показывает обратное и с преподаванием есть немало обратных примеров. Преподавать пригласят и несерьезного, если платят за преподавание копейки и потому дефицит кадров А если он не серьезный, но успешный (в смысле много зарабатывает), то его с руками оторвут. И студенты на него как на пример смотреть будут. И что до некомпетентности чужаков, то автор обосновывает как раз причины, по которым им невыгодно повышать свою компетенцию. Затраты высоки, а выгоды сомнительны.
bne: В Индии видна прекрасная метафора для альтернатив Можно жить в палатке или бидонвилле или под мостом, а можно снимать аппартаменты Проблема не в том как выстраивают люди свой выбор - проблема в оценке по достоинствам И если человек соблюдает принципы околонаучной этики - его рано или поздно оценят (даже с учетом искажающей специфики такого оценивания) А подробнее я писал рядом (по ссылке) http://petrophysics.borda.ru/?1-0-0-00000042-000
Vot: "рано или поздно оценят" Да ну? В нарастающем ворохе печатного и электронного мусора не факт, что найдется желающий копаться и откопает, и оценит якобынесгораемые рукописи. Видите ли, не каждому это дано - жить в палатке под мостом и честно трудиться, надеясь, что его "рано или поздно оценят". И чем шансы ученого тут лучше шансов честного сапожника, который не берет с клиента лишнего, делает хорошие сапоги и ждет, что его "оценят" и он станет мировой знаменитостью, у которой будут заказывать сапоги особы королевской крови с бездонным кошельком?
bne: Есть довольно много примеров сказанному мной в истории науки Когда-нибудь любопытный археологи доберется до трудов незадачливого или чудаковатого исследователя Раскопали же люди, что тот же Кавендиш разобрался во взаимодействии электрических проводников раньше Ампера Или установили приоритет Менделя и Белоусова А если нужны не истина, а заработки то для такой самореализации много адекватнее иные пути ;-)
Vot: Ну выяснили, что Кавендиш разобрался раньше, а что с того? От того, что он разобрался раньше, он не приобрел материальной выгоды; не продвинул науку вперед, т.к. его своевременно не оценили; Так в чем смысл того, что он сделал? Если Вы нашли истину, а она остается зарытой на сотни лет... то в чем ее ценность?
bne: Научились Вы решать некую задачу или плевать на метр дальше других или в подкидного дурака оппонента обыгрывать и какой от этого ТОЛК в глобальном масштабе? А Кавендиш кое-что и публиковал Материальных проблем у него не было, так что околонаучными изысками занимался для удовольствия Собственно и одно из определений науки именно такое: "Удовлетворение собственного любопытства за счет спонсоров" (с) Арцимович
Mikhail Markov: Яркий пример несправедливости в науке - признание приоритета Эйнштейна в создании специальной теории относительности над Пуанкаре. Работу Пуанкаре, написанную в математическом журнале на языке теории групп, физики того времени просто не могли понять. Интересный аспект: если бы рецензент, который читал рукопись Эйнштейна и рекомендовал в печать, попросил бы автора сформулировать новизну по отношению к работе Пуанкаре, м. быть великий Эйнштейн задумался, и физика начала бы развиваться в несколько ином направлении. Нужно отметить, до конца своих дней Эйнштейн ссылался только на Минковского, а Минковский на Эйнштейна, а Пуанкаре с Лоренцем только друг на друга. Это - о пользе рецензирования.
bne: Тут IMHO как минимум два среза - социо-политический и ценностный (в каком ракурсе видится главное) 1) О ссылках и текущих правилах игры Вообще проблематика частных ссылок слабо отделима от различия языков и отношений между наукой в разных странах Конфликт Ньютона и Лейбница фактически предопределил размежеванию континентальной и английской математики А помимо языкового барьера между Германией и Францией (включая и ученых) долгое время наличествовал и политический барьер (скажем вспоминая Жюля Верна трудно не удивится его национализму, скажем тексты и про Англию и про Германию временами проникнуты жгучей ненавистью). Аналогичное можно найти и у Луи Буссенара. Возможно ссылки на исследователей из иных стран не сильно отвечали и журнальной политике Наверное существовал и ведомственный барьер (Эйнштейн не только к Пуанкаре, но и к Гильберту относился с чем-то типа подозрения) Вообще в плане ссылок Эйнштейн был не слишком аккуратен, причем оправдывал это тем, что все выводил сам, а уже потом подбирал ссылки на предшественников И, конечно, послевоенная экспедиция Эддингтона для проверки одного из следствий ОТО была апофеозом единства ученых из совсем недавно враждовавших стран 2) О формальном и интуитивно-физичном (ракурс видения) Как известно, в работе о СТО Эйнштейни ни одной новой формулы не написал Практически все они IMHO уже существовали уже у Лоренца или Фитцджеральда Новой была попытка физической (а не формальной) интерпретации В этой связи наверное и стоял барьер (о том что важнее в работе) Ну и само-собой происходит консолидация чувствующих себя обиженными и обидчиков
bne: Несколько моментов забавно читаются и соотносятся с геофизикой ;-) ========================= Наука второй половины ХХ - начала XXI вв. не только и не столько род познавательной деятельности, но некоторое статусное пространство. Особенно характерно это для общественных наук СССР. Статусы и, связанные с ними, материальные и символические блага были жестко распределены и ранжированы. Достаточно показательно, что "научная революция" здесь происходила в форме "престолонаследования". Когда старшее поколение физически "сходило со сцены", появлялось новая генерация ("молодые" с седеющими висками) с новым спектром идей. И так до следующей смены поколений. Подобный тип развития достаточно естествен для замкнутой профессионально-статусной системы. Но, как только возникает "другая школа", с которой необходимо осуществлять профессиональную коммуникацию, будь то "столичные ученые" или "западные специалисты" и т.д., ситуация меняется. Научное "генеалогическое древо" становится похоже на переплетенный кустарник. Статусы остаются, но исчезает их абсолютность. Возникает возможность апеляции к "внешним" основаниям, рефлексии над собственными основаниями. Создается впечатление, что формирование региональных школ и есть такое внешнее основание. Замена вертикальных связей горизонтальными. Увы, только впечатление. Распад советского научного пространства, как и распад пространства политического можно обозначить термином "парад суверенитетов". Напрашиваются и дальнейшие аналогии. Тот факт, что "центральные журналы" и "головные институты" теряют свое влияние на местах воспринимается не столько как оторванность (хотя этот момент тоже присутствует), сколько, как возможность поиграть в игру "сам себе президент". Тем более, что большая часть региональных школ активно устанавливает контакты с "зарубежными партнерами" и, так сказать, получает международное признание. Совершенно нормально воспринимаются Международные форумы с одним двумя старательно отобранными "иностранными гостями". В этих обстоятельствах "дружить домами" региональным школам смерти подобно. Ведь "чужой классик" может и не согласиться с выводами "своего". Соответственно, непонятно становится, кто же "самый классик"? Непредсказуемым оказывается и поведение "подданных". ========== Политология, как и любая социальная дисциплина, конституирует реальность, опираясь на систему концептов (имен). Эти имена порождены реальностью, но, будучи определены, оказываются некоторым автономным образованием (аналогом попперовского "третьего мира"). Соорганизуясь между собой они становятся внутренне непротиворечивыми, а извне некомпромитируемыми, заслоняют реальность от взгляда исследователя. Дальнейшее исследование обращено не столько на реальность, сколько на систему номинации (концептов, имен). Об этом свойстве номинативной системы подробно писал Ю.Н.Караулов, на мнение которого мы и ссылаемся./15/. В период, когда реальность достаточно стабильна, а изменения происходят в русле сложившихся конструктов, последние являются достаточно прочным фундаментом для политологического исследования, для политического прогноза. Однако в период повышенной, катастрофической динамики ситуация меняется. Здесь система терминов не столько раскрывает, сколько маскирует реальность, представляя ее в таких формах манифестации, которые в весьма слабой степени поддаются фальсифицирующей рефлексии. Концепт становится маской, а реальность, построенная на его основе "политическим маскарадом". Он порождает невидимые для самих исследователей противоречия типа инвизибилизации, описанной Н.Луманом./16/ Нечто подобное и происходит при методологическом импорте. Поскольку именно в контексте западных демократий сложились базовые политические модели, методологический инструментарий, то было бы естественно для становящейся отечественной политологии этот инструментарий и модели использовать. Собственно говоря, именно это направление наиболее широко поддерживается международными научными фондами, порождает интересные теоретические изыскания. Сегодня сложился некоторый "джентельменский набор" авторов, который должен знать и использовать уважающий себя политолог: Р.Даль, Г.Лассуэл, К.Шмидт, В.Паретто, Й.Шумпетер, Г.Моска и т.д. Использовать же означает брать определение или модель классического автора и смотреть, "насколько это соответствует действительности"/17/. Однако методологический импорт предполагает не вполне оправданную экстраполяцию уже исследованных типов транзита на новые варианты. Здесь и возникает "политический маскарад". Все как на западе: партии, выборы, демократы, центристы, коммунисты, фашисты и т.д. При этом представления о действительности не столько методологически прорабатываются, сколько утверждаются на базе интуиции. Интуиция может быть весьма глубокой, но рефлексия осуществляется не над ней, а над реальностью, уже подвергшейся концептуализации. Возникает герменевтический круг: желая осмыслить новое состояние общества, политический агент, да и исследователь вынужден прилагать к нему размерности, либо характеризующие уже не имеющее место состояние, либо следовать размерностям иного типа общества (географически или темпорально), релевантность которых наличному еще нужно доказать. Доказать же их можно только сопоставив систему категорий с другой системой, уже существующей. Однако если она уже существует, т.е. реальность описана, то в еще одном описании, видимо, нет особого смысла. ========== Отказ от методологической рефлексии приводит к тому, что рассуждения "политологов" начинают мало, чем отличаться от "кухонных разговоров о политике": "Бриан это голова". Попытка исследовать "саму жизнь" ведет лишь к бесконечному сбору материала, представляемому в качестве исследования, изредка сдобренному произвольной интерпретацией. Далекой от идеала является попытка распространить на политологию методологические принципы иных наук. Порой эти эксперименты бывают весьма красивыми, но элементом позитивного знания они становятся только после соответствующей интерпретации. В "первозданном" виде они, скорее, произведения искусства – уникальные и неповторимые и, именно в силу этого, абсолютно антипозитивные. Несколько более оправданным выглядит семиотическое вторжение в политологию. Но и здесь велика опасность "повышенного империализма" другой науки. На стадии сбора и анализа политической информации дискурсивные аналитические техники крайне продуктивны и удобны в работе /18/, но на стадии интерпретации рискуют опять "подняться" до высот художественной литературы, перестав быть позитивным знанием. Примерно такова же, на наш взгляд, ситуация с вторжением естественных и точных наук в политическую сферу. В силу гетерогенности регионального политологического сообщества сегодня методологические поиски протекают не столько в виде осознанных усилий сообщества, это удел столичных мыслителей, сколько в форме индивидуального исследовательского дрейфа, перебора вариантов. Успех здесь, скорее, случайность, нежели закономерный результат поиска. Самое же главное, что в силу отсутствия профессиональной коммуникации, этот успех не распространяется на все сообщество, в остается уникальным творческим усилием. 1. Речь идет о материалах конференции "Развитие политологии в регионах: институциональный и содержательный аспект", состоявшейся в Самаре 7-8 июня 2001 года. 2. Степанов Б.Е. Новая русская идея: нижегородский пролог//Философский век. Альманах. Вып.16.Европейская идентичность и российская ментальность. Спб.,2001. С.254-270. 3. Левада Ю.А. Статьи по социологии. М.,1994. С. 42-43. 4. Болдырев В.И. Российский выбор: самобытность политического развития// Человек. Культура. Цивилизация. Хабаровск: ХГТУ, 1997. С. 31-36. 5. Almond G. A discipline divided: schools and sects in political science. – Newbury Park, L., New Delhi, 1990. P. 13 –31. 6. Ревич И.М. Формулы катастрафического атавизма// Духовное производство и его специфика. Хабаровск: ХГПУ, 1999. С. 17. 7. Ахиезер А.С. Можно ли понять российское общество, не исследуя его специфику// Pro et contra. Т. 5, N 4, 2000. С. 199 – 203. 8. Бляхер Л.Е. Пространственная сегрегация г. Хабаровска: теоретико-методологические этюды// Российское городское пространство:попытка осмысления, М.:МОНФ, 2000. С. 146 151. 9. Эта мысль высказана Вадимом Радаевым. См: Радаев В.В. Есть ли шанс создать российскую национальную теорию в социальных науках// Pro et contra, том 5, N 3, 2000. С. 202 -215 10. Примером подобного исследования является: Болдырев В.И. Драма российского выбора// Материалы региональной конференции "Социально-экономическое и политическое развитие Дальнего Востока России. Хабаровск: ХГАЭиП, 1997. С. 78-81. 11. Кондратенко П.Б. Коммуникативная деятельность как организация социального пространства. Хабаровск: "Утес", 2001. С.96. 12. Крапивник Л.Ф. Моделирование психолингвистических оснований политической деятельности// Человек. Культура. Цивилизация. Хабаровск: ХГТУ, 1997. С. 112 – 115. 13. Пантин В. Сможет ли российская наука понять, что происходит в России// Pro et contra, Том 5, N 2, 2000. С.138 –149. 14. Филиппов А.Ф. Теоретическая социология// Теория общества. М.: Канон-пресс, 1999. С. 7 – 35. 15. Караулов Ю. Общая и русская идеография. М.:Наука, 1976. С.287 –296. 16. Luhmann N. Tautologie und Paradoxie in den Selbstbeschreibungen der modernen Gesellschaft// Zeitschrift f. Soziologie, 1987, Jg. 16. S. 161-174. 17. Филиппов А.Ф. Познание действительности и теоретическая коммуникация// Pro et contra. Т. 5, N 4, 2000. С. 203-209. 18. Бляхер Л.Е., Карпов А.Е., Панеях Э.Л. Изменение поведения экономически активного населения в условиях кризиса// Мониторинг общественного мнения, N 3, 2000. С. 56-64. 19. Филиппов А.Ф. Теоретическая социология// Теория общества. М.: Канон-пресс, 1999. 20. Бляхер Л.Е. Человек в зеркале социального хаоса. Хабаровск: ХГТУ, 1997, 139 с. Бляхер Л.Е. ПАРАДОКСЫ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ПОЛИТОЛОГИИ (ЗАПИСКИ ПРОВИНЦИАЛА) Социологическое обозрение Том 1, № 1, 2001 68 http://sociologica.hse.ru/Journal/01sta1.pdf
bne_mumbai2: 24.03.10 12:34 Почему у русских не получится своя "Кремниевая долина" Российские власти объявили о создании своей "Кремниевой долины" в подмосковном Сколкове. Американские специалисты скептически относятся к этой идее и говорят, что проблема здесь вовсе не в финансировании или университетах, а в головах. http://smi2.ru/adpreview?ad=20229&bl=16530&url=finam.info%2Fcurrency%2Fnews2261A00001%2Fdefault.asp Ниже публикуется перевод статьи Эстер Дайсон (Esther Dyson), председателя EDventure Holdings. Она является активным инвестором в различных стартапов в мире. Среди интересов: информационные технологии, здравоохранение, частная авиация и космонавтика. В феврале она побывала в России в рамках визита делегации RusTechDel. Недавно вместе с представителями Белого Дома я побывала в России. Целью миссии было укрепление американо-российского сотрудничества. Больше всего русских интересовал вопрос, как построить свою собственную «Кремниевую долину». Русские думали, что продвинуться в этом направлении можно за счет финансирования технологических компаний и расположения рядом с крупными университетами. Со своей стороны, американская делегация утверждала, что, прежде всего, надо развивать гражданское общество. Выводы, которые мы извлекли из этой поездки, будут актуальны для тех, кто хочет построить свою «Кремниевую долину», то есть для тех, кто может создавать новшества и внедрять их, получая при этом прибыль, счастливых работников, серийных предпринимателей и современную, динамично развивающуюся экономику. Я начала разговор с российским правительством с рассказа о своем опыте в качестве председателя комитета НАСА по инновациям и технологиям. Суть вопроса ведь не в финансировании инновационных технологий, а в культуре, которая вознаграждает продуманные нововведения. Следующий пункт – это хорошие клиенты, которые готовы платить деньги за хорошие продукты и качественные услуги, пробовать новые многообещающие технологии и при этом не брать взятки. Все это гораздо труднее, чем просто построить университеты и профинансировать несколько стартапов. Необходимо изменить культуру с нуля, а потом позволить предприятиям расти, не сильно вмешиваясь в их деятельность, однако обеспечивая защиту от монополистов, плохих клиентов и бюрократов. В конце концов, американская делегация подготовила объемный документ с отдельными рекомендациями по 21 пункту. Но, как мне позднее написал один из российских знакомых: "В течение последних 20 лет здесь были сотни подобных делегаций. Большинство оставленных ими рекомендаций пылятся где-то на полках, не выполненные и забытые". Я рассказывала о проекте, недавно внедренном в США. Эта услуга интересна и российсим службам. Речь идет об смс-услуге: «Text4Baby». Беременные женщины по SMS регулярно получают список вопросов (про вес; про то, как ведет себя плод и проч). Система отслеживает ответы и отсылает женщину в клинику, если результаты выходят за пределы нормы. В США за проект взялась Voxiva Corp при поддержке нескольких коммерческих спонсоров (в значительной части Johnson & Johnson), при активном участии сотовых операторов, которые сделали эти смс бесплатными. В России одна из главных проблем – отсутствие спонсоров. Но еще большая проблема – это найти того, кто возьмет на себя ответственность воплощать проект и искать этих спонсоров. Безусловно, российское правительство (так же как и советское до этого) рассматривает гражданское общество как угрозу. На наш взгляд, если власти хотят получить свою «Кремниевую долину» или хотя бы сплоченную страну, нужно позволить гражданскому обществу развиваться. Гражданское общество – это не только политика. Это рестораны, отдающие неиспользованные продукты бедным. Это некоммерческие компании, такие как Twitter, предоставляющие бесплатные услуги как богатым, так и бедным (хотя, конечно, рекламодатели будут сосредоточены на богатых). Это успешные предприниматели, которые становятся наставниками для начинающих бизнесменов, а также неправительственные организации, сосредоточенные не только на отношениях с властями, но и на взаимодействии с коммерческими структурами для поддержки активистов, занимающихся материнской и младенческой смертностью.
bne: Ермичев А.А. | Об авторе | | Тексты | О том, как поссорились два ученых мужа Ермичев А.А. публикуется впервые История, о которой хочет рассказать автор, началась в стенах нашей alma mater в 1901 г., а закончилась через пять лет, в 1906 г. Зачем автор напоминает о ней, будет ясно в конце рассказа, а пока он представит вам главных ее участников. Начнем по старшинству. По возрасту и по занимаемому в обществе положению надо начать с ординарного профессора философии Санкт-Петербургского Императорского университета, заведующего кафедрой философии историко-филологического факультета, председателя Философского общества, статского советника Александра Ивановича Введенского, 46 лет отроду. Еще впереди главные работы А.И. Введенского, обеспечившие ему первое место в русском кантианстве — «Логика как часть теории познания» (четыре издания с 1909 по 1923 год) и «Психология без всякой метафизики» (1914 г.), но к ним он идет непреклонно… Он уже известен — и в научных кругах России и — что не менее важно! — просто среди образованной публики. Русские философы знают его как последователя Канта, сторонника логично выстроенного мировоззрения, убежденного в том, что научного, то есть строго логичного и безупречно непротиворечивого знания о метафизических реальностях нет и быть не может, а если таки у человека имеется какое-то представление о метафизической реальности, то оно никак не доказуемо, и если как-то аргументируется, то только ссылкой ad homini, то есть ссылкой на нравственное чувство. Более того. А.И. Введенский настолько смел, что даже утверждает, что-де и чужую одушевленность никак нельзя доказать и что с полным на то логическим правом другого человека можно считать некиим движущимся механическим агрегатом, а не живым существом. Такое скандальное заявление вызвало бурное обсуждение на заседании Московского Психологического общества 12 декабря 1892 г. и некоторое уныние у его председателя — Николая Яковлевича Грота, который незамедля усомнился в реальности внешнего мира (как об этом свидетельствовал В.В. Розанов) [1]. Однако чтобы позиция А.И. Введенского была вполне ясна, напомним, что он нисколько не возражал против метафизики в составе нашего мировоззрения. Его только огорчали недобросовестные попытки сторонников метафизики выдавать ее за общеобязательное знание. Он и сам не против Бога и ни в коем случае не думает отрицать его существование, однако знает, что вопрос о бытии Божием вне компетенции науки. Однако своих соображений о том, что находится за пределами чувственно-данного мира он никому не будет навязывать. Особую притягательность сочинениям А.И. Введенского придавало то, что изложенное в них сложное философское содержание не было чем-то наносным, внешним для его собственной природы. «Он не «занимался» философией, он не писал или работал по философии (и «написал» он не так много), а внутренне жил философией, всю жизнь жил проблемами бессмертия, свободы воли и бытия Бога и не переставал изумляться им» — так потом писал один из его учеников» [2]. Это сделало из Введенского превосходного педагога, который пользовался огромной популярностью у студентов не только нашего университета, но и почти всех высших учебных заведений столицы, ибо, нуждаясь в средствах, он читал лекции и на Бестужевских курсах, и в Военно-Юридической академии и в Историко-филологическом институте… да мало ли где еще читал он лекции… Естественно, он был знаком широким кругам петербургских интеллигентов «серебряного века», которые мучались и прямо-таки страдали от рассогласованности сердца и ума, веры и разума. Вот этим-то кругам и понадобился профессор, который доступно и убедительно показывал, что при правильно построенном мировоззрении — чему он учил — таковой рассогласованности быть не может. Сборник популярных статей Александра Ивановича «Философские очерки» (1901) был очень быстро раскуплен. Словом, профессор А.И. Введенский был хорошим ученым, прекрасным педагогом и, вообще, достойным человеком. Другое действующее лицо нашей истории находится еще в начале своей ученой карьеры и еще только приобретает свою известность. Это — Александр Петрович Нечаев, 32 лет. Еще недавно на студенческой скамье он слушал лекции А.И. Введенского и под его руководством изучал психологические воззрения немецкого философа Иоганна Гербарта; — А.И. Введенский уважает Гербарта, его доказательство существования Бога: от нашей нравственной и эстетической потребности видеть мир устроенным целесообразно. Оставленный при кафедре по окончании университета в 1904 г., А.П. Нечаев в положенные сроки выдерживает магистерские экзамены и становится приват-доцентом кафедры философии, то есть младшим коллегой своего учителя. Последний не оставляет вниманием нового сотрудника и рекомендует его для поездки за границу — с целью совершенствования в специальности и написания магистерской диссертации. Для такого быстрого роста у Александра Петровича были все данные. Сын инспектора Санкт-Петербургской Духовной академии трудолюбив и талантлив. Уже на втором курсе университета он получает серебряную медаль за сочинение «Философские начала учения Спинозы», а на последнем — золотую — за перевод книги Гербарта «Психология как наука». Мало того. А.П. Нечаев хорошо знает литературу и сам не чуждается стихотворных опытов. Его поэтическое изложение Платоновского «Пира» было одобрено престарелым Аполлоном Николаевичем Майковым. Искренность описания в этой поэме «живого стремления» к Благу превосходно характеризует ее автора, пылающего любовью к Истине: «Высокие мысли, восторженный стих Решенье великих вопросов Как в детях, в бессмертных созданьях своих Живут и поэт, и философ!…» Замечательно поработал молодой ученый за границей. Он учился в Германии — у самого Георга Мюллера и у Г. Штерринга, а, кроме того, поработал в лаборатории Э. Меймана в Швейцарии и А. Бине во Франции. Результат трудов его налицо — статьи в немецких и русских журналах и выступление на IV Международном конгрессе психологов в Париже в 1910 г. Вернувшись в Россию, А.П. Нечаев завершил диссертацию «Современная экспериментальная психология в ее отношении к вопросам школьного обучения», печатает ее в 58 томе «Записок Историко-философского факультета» и предоставляет на суд своих коллег — на предмет решения вопроса о допуске ее к защите. Увы, вот теперь-то и началась та самая ссора, о которой рассказывается в моей заметке. Дело в том, что А.П. Нечаев, будучи в заграничной командировке, совсем разочаровался в интроспективной, философской психологии, той, какую ему внушал учитель и прельстился психологией экспериментальной, совсем забросил Гербарта, что, естественно, не могло не огорчать А.И. Введенского. Как помнит читатель, профессор считал невозможным доказательство чужой душевной жизни, а здесь, подите, предлагают экспериментальную психологию! «Все это ненадежно, темно и самонадеянно» — думал, вероятно, профессор. Автор не знает, какую роль в начавшейся ссоре сыграли личные качества А.И. Введенского, но достоверно известно, что характер его был не из легких. «Введенский вообще большой деспот» — писал студент А.А. Блок своему отцу, передавая, видимо, слухи о том, как профессор управлял своей кафедрой. Более подробно о тяжелом нраве А.И. Введенского писал Н.О. Лосский в своих воспоминаниях. Мало того, что на защите своей магистерской диссертации Н.О. Лосскому приходилось юлить, чтобы замаскировать ее конечный метафизический замысел, но и замечательную докторскую свою диссертацию «Обоснование интуитивизма» — уж на все 100 % метафизическую — ему пришлось защищать подальше от Санкт-Петербурга — в Москве! По этой причине А.И. Введенский всячески препятствовал карьерному росту Н.О. Лосского, долгие годы не давая ему вполне заслуженного профессора; наконец, когда по выслуге лет А.И. Введенский ушел с должности заведующего кафедрой, то добился, чтобы этот пост был передан не Н.О. Лосскому, а Ивану Ивановичу Лапшину — философу, конечно, менее яркому, но в научной позиции вполне солидарному с А.И. Введенским. О многом говорит, например, только название одной из статей И.И. Лапшина «О психологическом изучении метафизических иллюзий»! Представляю, с какой досадой читали метафизики такую статью! Обстоятельства для защиты А.П. Нечаева складывались неблагоприятно: во-первых, он отступил от научной традиции разделяемой учителем; во-вторых, он слишком резво зашагал по нетореным и сомнительным путям экспериментальной педагогики; в третьих, наверное, вел себя не очень дипломатично. Но складывается впечатление, что молодой ученый знал, на что идет. «…Я решаюсь на смелый шаг, — писал он в предисловии к своей работе. — Экспериментальная психология — наука новая и, особенно у нас, мало известная. Еще более новым является ее применение к области педагогики» [3]. Он, конечно, выражал благодарность проф. А.И. Введенскому, но… как-то вяло, лишь отметив, что под руководством профессора он «начал свои университетские занятия психологией». Примечательно также, что в обширнейшем списке литературы ни для одной статьи А.И. Введенского не нашлось места. Добром это кончиться не могло (упреждая события, заметим, что так оно и было) и во втором издании книги из предисловия исчезла и эта куцая благодарность… По обязанности А.И. Введенский должен был дать официальный отзыв на готовую диссертацию, но всячески уклонялся от этой работы, пока А.П. Нечаев своими настойчивыми просьбами и напоминаниями не сломил его тихое сопротивление. А.И. Введенский — как он потом пояснял — «из предосторожности» попросил еще двух своих коллег философа И.И. Лапшина и физиолога Н.Е. Введенского почитать диссертацию А. П. Нечаева и дать на нее отзыв. Совет историко-филологического факультета все отзывы заслушал и… А.П. Нечаева к защите не допустил. Только один человек голосовал «за» — им был великодушный А.И. Введенский. Вот бы теперь и остыть Нечаеву, вот бы теперь и понять, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан и что плетью обуха не перешибешь и т.п. Куда там! Нечаев закусил удила… Он в официальном порядке — через декана факультета — потребовал публикации отзывов, и, видимо, А.И. Введенский согласился с таким требованием. Правда, не желая выносить сор из избы, профессор печатает свой отзыв в форме рецензии в «Журнале Министерства народного просвещения» в декабрьском номере за 1910 год. Рецензия была огромной, почти на 1,5 печатных листа, грубой и высокомерной! Названия ее разделов оглушительны как оплеухи: «Явные несообразности…» «Необоснованность и произвольность…» «Произвольность и ошибочность…» Главная ее мысль была дана в начале: «книга г. Нечаева бесспорно смешная, а с точки зрения судьбы экспериментальной психологии в России даже вредная; ибо вопреки намерениям автора эта часть психологии выставляется в удивительно неприглядном виде, чуть не явной несообразностью» [4]. Резкостей и ядовитых насмешек по адресу молодого автора здесь, в этой рецензии, — великое множество. Особенно А.И. Введенскому понравилось слово «смешное» и он часто повторяет: автор «попал в смешное положение»; книга его «смешная и бесполезная», вышучивать книгу г. Нечаева не трудно» и даже «автор поставлен в трагикомическое положение». Оказывается, г. Нечаев много читал, но мало думал над прочитанным, а по части экспериментальной он просто самоучка, склонный к нелепым выводам, которые по заслугам удостоились отрицательных отзывов в печати. А если уж статьи г. Нечаева публикуются в немецких журналах, то только из вежливости — нельзя-де отказать в публикации представителю такого уважаемого университета как Петербургский. Уже в следующем номере журнала А.П. Нечаев отвечает — дотошно, по пунктам отводя упреки и обвинения А.И. Введенского. «Я не самоучка; я учился у лучших европейских психологов-экспериментаторов; на мои исследования имеется много хороших отзывов авторитетных ученых; меня публикуют в немецких журналах не из уважения к Петербургскому университету, а по качеству моих статей; Вы, г. профессор, выставляя меня тупицей, неверно толкуете представленные мною результаты;, Вы подменяете понятия, приписывая мне не то, что я говорил на самом деле» и т.д. Ответ велик объемом — около печатного листа и завершается — по случаю сожаления А.И. Введенского о том, что он учил А.П. Нечаева — непримиримым: книга «была задумана и написана мною не только совершенно независимо от г. Введенского, но даже вопреки его желанию» [5]. Рассерженный профессор не остается в долгу и отвечает брошюрой «Об экспериментальной дидактике А.П. Нечаева». Это — та же рецензия, совсем не измененная, а лишь снабженная предисловием, в котором А.И. Введенский еще раз поясняет причины своего неприятия труда А.П. Нечаева. Главная из них — необоснованность претензий молодого автора на применимость результатов экспериментальной психологии к педагогике. «Многие думают, — мудро писал ученый — будто бы сразу исчезают все затруднения, коль скоро мы принялись экспериментировать по поводу интересующих задач» [6]. Но ведь эксперимент даст успех только в случае, когда мы ставим перед ним ясную задачу и ждем от разрешения ее ясного и решительного ответа. Нынешнее же состояние психологии далеко не таково, чтобы иметь возможность ставить ясные вопросы. Нет, заключает А.И. Введенский, мой оппонент недоволен моей рецензией, но я остаюсь при прежнем мнении. Мы не будем анализировать научную сторону полемики. Скажем одно — в этом споре обе стороны были и правы и неправы одновременно, но по-разному. А.И. Введенский был прав, представляя оправдавшую себя на определенном этапе традицию интроспективной психологии и был тогда же неправ, потому, что возможности этого исследования уже были исчерпаны. А.П. Нечаев был прав, заняв позицию новатора (не случайно же его поддержали психологи-практики В.М. Бехтерев, Н.Н. Ланге, А.Ф. Лазурский и др.) и, безусловно, неправ, завышая возможности экспериментальной психологии, да еще и в применении к педагогике! Патовая ситуация, в которой оказались противники, могла быть разрешена временем, и, похоже, А.И. Введенский это осознавал лучше, чем его молодой и энергичный оппонент. Профессор не раз в своей рецензии говорит о преждевременности попыток применимости данных экспериментальной психологии к дидактике. И действительно, как заметил один остроумный рецензент, в книге предлагалось «одно темное и неразработанное», то есть экспериментальную психологию применить к «другому темному и неразработанному» — к педагогике [7]. Но у А.И. Введенского не хватило деликатности, чтобы тактично и необидно выразить основную мысль своего выступления. Ну и ладно. Не сошлись во мнениях; каждый высказал свое недовольство оппоненту.… Не тут-то было — 22 апреля 1902 г. на квартиру А.И. Введенского приходит нотариус П.П. Катеринич и по обязанности, вполне официально, лично в руки! — вручает профессору письмо А.П. Нечаева от 10 апреля 1901 г, которым несостоявшийся магистр философии начинал второй раунд своей полемики с А.И. Введенским. Я — писал он А.И. Введенскому, — ответил на вашу рецензию и указал на «целый ряд допущенных Вами явных неправильностей». Так как речь идет о научном споре, я вправе ожидать, что «после моего ответа Вы или опровергните приведенные мною данные, или откажетесь от допущенных Вами явных неправильностей». И что же? Вместо этого Вы «отпечатали Вашу рецензию отдельной брошюрой с голословным заявлением, что, несмотря на мой ответ, Вы остаетесь при прежнем мнении.… Не видя возможности довести до конца свою защиту путем печати и в то же время не находя удобным оставить без всякого внимания Ваши упорные наставления на прежних мнениях, — я считаю себя нравственно вынужденным (для охранения своей, как научной, так и личной репутации) предложить Вам подвергнуть разбор этической стороны нашего дела на усмотрение третейского суда, который будучи по своему значению приравнен к суду чести, должен решить следующий вопрос: «Верно ли передает рецензия А.И. Введенского на книгу А.П. Нечаева «Современная экспериментальная психология в ее отношении к вопросам школьного обучения» СПб., 1901, напечатанная в XII книге «Журнала Министерства народного просвещения» (декабрь, 1901) мнение автора…, печатные отзывы о работах А.П. Нечаева других лиц и прочие факты и вообще можно ли считать полемические приемы А.И. Введенского… корректными?» [8] А.П. Нечаев назвал своих секундантов (извините, посредников) — уважаемых в научных кругах Петербурга психологов А.А. Крогиуса и М. Н. Нижегородцева, и указал на день, к которому А.И. Введенский должен был назвать имена своих посредников. Переговоры А.А. Крогиуса с А.И. Введенским шли два месяца — апрель и май 1901 г. Определялось пространство подлежащей суду проблемы, уточнялись формулировки вопросов, строго уточнялся, а потом выдерживался процессуальный кодекс суда. Наконец, А.И. Введенский, неудовлетворенный возней по предварительной работе к суду не выдерживает: «Милостивый государь Август Адольфович! — пишет он А.А. Крогиусу. Для устранения недоразумений считаю нелишним уведомить Вас, что я отнюдь не намерен поощрять г. Нечаева в его упорном уклонении от всякой ясности… Лиц, к которым я обращался с просьбой быть моими посредниками, не в силах понять, какой факт придется им квалифицировать. С полным уважением А. Введенский» [9]. После этого А.А. Крогиус и М.Н. Нижегородцев 24 мая 1902 г. объявили А.П. Нечаеву, что ввиду отказа А.И. Введенского от третейского суда они слагают с себя обязанности посредников. Все. Спор как будто был окончен: сначала высказался А.И. Введенский (в «Журнале Министерства народного просвещения»), ему ответил А.П. Нечаев. Новый круг спора состоит из других звеньев: брошюры А.И. Введенского, требования А.П. Нечаева — через нотариуса — о суде чести, отказа А.И. Введенского от последнего и… уже А.П. Нечаевым выпущенной брошюрки «Отказ А.И. Введенского от третейского разбирательства. Документы». Он изготавливает брошюрку, чтобы оставить последнее слово за собой, а в ней публикует материалы своей тяжбы с учителем. Спор, пожалуй, закончен. Но вот наступает 1905 год — знаменитый и значимый в России — и дело Нечаев contra Введенский получает неожиданное продолжение. Год начинается 9 января, когда опричники Николая Кровавого расстреляли рабочих под окнами Зимнего дворца, завершается канонадой декабрьского восстания в Москве и, в частности, вмещает в себя широкий размах политических выступлений русских студентов. Петербургские универсанты были в этих событиях в первых рядах. На своих сходках, начавшихся с первых дней учебного года, студенты, усердно разогреваемые большевиками, не ограничиваются обсуждением академических вопросов, а вовсю поддерживают свободу и пролетариат, и проклинают буржуазию и самодержавие. Вторая часть нашей истории начинается 19 сентября 1905 года на общеуниверситетской сходке в актовом зале. В возбужденной ее атмосфере вдруг возник вопрос о «реакционных профессорах» Университета; чей-то призыв был подхвачен и пронеслось грозное: «рескрипционный список…». Стали выкрикивать имена «реакционеров»… Ими оказались юристы М.М. Боровитинов, Б.В. Никольский и И.Я. Фойницкий политэконом П.И. Георгиевский, астроном, недавний ректор А.М. Жданов, химик Д.П. Коновалов и… наш Александр Иванович Введенский! Что здесь сказать? Конечно, среди носителей этих имен были яркие монархисты и контрреволюционеры (вроде Б.В. Никольского и П.И. Георгиевского), но большинство обвиненных просто «исполняли свой долг». Да и вообще, какое отношение имело их реакционерство к их преподавательской работе? Профессоров, естественно не выслушали, осудив их заочно. Толпа молодых людей, движимая даже самыми лучшими намерениями — это все же только толпа. Хорошее и плохое в ее настроении меняются мгновенно и тотчас закрепляется в резолюции и рекомендации, имеющей давящую силу «общего мнения». Наш университетский философ и публицист Леонид Галич с тревогой писал о «диктатуре молодежи» [10]. Причиной обвинения А.И. Введенского в реакционерстве стала нескрываемая им неприязнь к превращению храма науки в политическое ристалище. В этом своем мнении он был непреклонен (возможно, учитывая опыт своей «красной» студенческой молодости). Еще когда в 1901 г. были приняты «Временные правила», разрешившие свободу университетских собраний, избрание старост и создание студенческих объединений, то именно А.И. Введенского ректорат назначил своим представителем в Совете старост. Литературный критик Р.В. Иванов-Разумник вспоминал: «Напрасно Александр Иванович Введенский старался ввести заседания в академическое русло, увещевая нас не выходить за пределы чисто университетских требований… Бедного профессора—председателя мы совсем затравили, — раз даже он упал в обморок после бурного заседания» [11]. Вот, собственно, и все реакционерство А.И. Введенского, но… последствия его могли быть большими. Дело в том, что за внесением в рескрипционный список должен был последовать бойкот лекционных занятий — а это, пожалуй, самое скверное, что может случиться с университетским преподавателем… Нервы А.И. Введенского не выдержали. Он пишет письмо в редакцию газеты «Русь», которая доводила до непетербуржцев сведения о событиях в нашем университете. Вот это письмо: « М.Г. Из газет я узнал, что сходка, бывшая в университете 19-го сентября между прочим постановила бойкотировать мои лекции. Я имею неоспоримое право требовать от президиума, под руководством которого происходила сходка, чтобы он по крайней мере представил посредством печати на суд общественного мнения те нравственные преступления, которыми я в глазах сходки заслужил такое постановление. Я говорю об одной лишь нравственной стороне моей деятельности, ибо, очевидно, что на сходке не могло быть никакой речи о научной стороне: этому явно противоречило бы и число слушателей в моих аудиториях и постоянное избрание меня в председатели философского общества и тому подобных. Остается только вопрос о нравственной стороне. Газеты, сообщая о постановлении сходки, мотивировали ее моей принадлежностью к реакционерам, Но я решительнейшим образом протестую и против такого мнения обо мне, хотя ни за кем не признаю права контролировать чужие убеждения и преследовать за них, и удивляюсь, как ввиду всей моей академической и литературной деятельности могли возникнуть такие представления обо мне. Президиум и тот, кто на сходке сделал предложение обо мне, как честные люди, должны считать своим нравственным долгом немедленно ответить мне и напечатать обвинительный акт против меня в том виде, как он был формулирован на сходке. Покорнейше прошу газеты, сообщившие об упомянутом постановлении сходки перепечатать и это письмо. Профессор Александр Введенский» [12]. По тому, как написано письмо, можно понять, насколько профессор был подавлен случившимся, но как изо всех сил старается сохранить достоинство в весьма трудной ситуации. Скажем сразу: бойкота не было, а было письменное объяснение руководителей сходки, из которого следовало, что хотя список реакционных профессоров и составлен, но сходкой он не утверждался, так же как на усмотрение сходки не ставился вопрос о бойкоте. Но потом события пошли каким-то своим путем: в Петербурге умер первый избранный ректор Московского университета князь Сергей Николаевич Трубецкой, петербургские студенты участвуют в проводах праха покойного в Москву, а там, глядишь, подоспел Манифест 17 октября… Короче говоря, наш вопрос уже не поднимался — революционные студенты изваляли профессора в грязи, и жизнь пошла своим чередом. А.П. Нечаев, как и все петербуржцы, внимательно следил за событиями в Университете. И, представьте себе, мгновенно сорвался, как только прочитал письмо А.И. Введенского, адресованное руководителям сходки. Не скрывая злорадства и растравляя старые раны, он пишет в ту же газету письмо следующего содержания: «М.Г.! С чувством глубокого удивления прочел я письмо А.И. Введенского («Русь» № 227) с приглашением студентов, как «честных людей», отдать нравственную сторону его общественной деятельности на суд печати… Профессор Введенский требует над собою суда чести! Профессор Введенский взывает к общественному мнению! Какая колоссальная перемена за небольшой промежуток времени! Ведь всего три года тому назад, Александр Иванович, я тщетно приглашал Вас к суду чести (по вопросу о литературной добросовестности) всеми способами — и через наших общих знакомых (А.А. Крогиуса и М.Н. Нижегородццева) и через нотариуса. После целого ряда уклончивых ответов, Вы все-таки письменно отказались от суда чести. А ведь Вы знали, что дело было серьезное, и, что, не разобрав его, я не захочу встречаться с Вами в университете. И Вы спокойно отнеслись к тому, что я, не подав Вам руки, простился с дорогой для меня аудиторией и уже с горьким сознанием, что представители философии не всегда уважают правду. Спокойно отнеслись Вы и к моему заявлению, что «до тех пор, пока председателем Философского общества будет состоять А.И. Введенский, отказавшийся от суда чести, предложенного ему мною по литературному делу, я не желаю состоять членом означенного общества». Теперь Вы сами требуете над собой суда чести, причем указываете не на одно какое-нибудь дело, а на всю вашу «академическую и литературную деятельность». Не угодно ли Вам, может быть вспомнить и о том деле, по поводу которого от моего имени Вас беспокоили три года назад М.Н. Нижегородцев и А.А. Крогиус? Быть может, теперь Вы раздумали и желаете принять мой старый вызов к суду чести? В таком случае я охотно пошел бы навстречу вашему желанию. Александр Нечаев» [13]. Ах, какая досада! Ну что это делает Александр Петрович? Ну, время ли сейчас выяснять давний спор? Нет, думает автор этой статьи, — нет, не время. Прямо-таки совсем нехорошо получается. А вот профессор сразу соглашается на повторный вызов А.П. Нечаева. Об этом он пишет в «Руси» и дает свое видение событий, происходивших четыре года назад и, в свою очередь, предлагает предстоящему третейскому суду ответить на следующий вопрос: «Вполне ли корректно его (т.е. А.П. Нечаева — А. Е.) поведение относительно меня с того момента, как факультет забраковал его диссертацию, хотя я сам, не скрывая недочетов, подал голос за ее допущение к защите?». [14] Автору этой статьи кажется, что А.И. Введенский хотел спросить иное, а именно: «Вполне ли корректно поведение А.П. Нечаева относительно меня в тот момент, когда распоясавшиеся студенты подвергли меня унизительной и незаслуженной обструкции?» Но так прямо поставить вопрос А.И. Введенский не решился: Vox populi, vox Dei. И суд состоялся. Интересы А.П. Нечаева представляли психологи Д.А. Дриль и М.Н. Нижегородцев, а противную сторону — известные в ученых кругах России Н.И. Кареев (историк) и Э.Л. Радлов (философ). Суперарбитром (так и стоит в газетном тексте — суперарбитром) был известный общественный деятель, специалист-юрист В.Д. Кузьмин-Караваев. С 12 октября 1905 г. по 19 марта 1906 г. состоялось 9 заседаний, на первых из которых была установлена компетенция суда и пределы разбирательства, а затем рассмотрены письменные показания и объяснения противников, выслушаны как их устные объяснения, так и приглашенных свидетелей. Судом на заседании 19 марта 1906 года было признано: «1. А.И. Введенский не имел достаточных оснований утверждать в рецензии о книге А.П. Нечаева «Современная экспериментальная психология», представленной им (А.П. Нечаевым) в 1901 г. в качестве диссертации, в историко-филологический факультет СПб. университета, которая (рецензия) была напечатана в Журнале Министерства народного просвещения, а потом выпущена в свет отдельным изданием, — что А.П. Нечаев — самоучка в практическом экспериментировании (единогласно). 2. А.И. Введенский не имел достаточных оснований охарактеризовать в той же рецензии отзывы других авторов о книге А.П. Нечаева, как о книге смешной (большинством четырех голосов против одного); название же самим А.И. Введенским книги смешною не может быть поставлено ему в вину, если таково его убеждение (большинством трех против двух ). 3. А.И. Введенский не имел основания объяснять помещение части работы А.П. Нечаева в «Zeitshriff fur Psychologie» лишь вежливостью по отношению к СПб. университету (большинством трех против двух). 4. А.И. Введенский имел основание выразить сомнение в том, что А.П. Нечаев вчитался во всю приведенную в книге литературу предмета (единогласно). 5. Сделанное А. И. Введенским в отдельных оттисках рецензии изменения первоначального текста не имеет значения с точки зрения литературной этики (единогласно). 6. А.И. Введенский не совершил некорректного поступка заявлением в предисловии к оттискам, что он не убедился доводами, приведенными А.П. Нечаевым в ответ на рецензию, и что остается при прежнем мнении (большинством трех против двух). Заявление А.П. Нечаева, что А.И. Введенский неверно передал в рецензии результаты и смысл исследований, как касающиеся научно-технической области судом оставлена без обсуждения. Принимая во внимание вышеизложенное, а равно всю совокупность рассмотренных обстоятельств дела, суд (большинством трех голосов против двух), признал, что рецензия профессора А.И. Введенского, в общем, существенно не противоречит обычаям и допустимым приемам научно-литературной критики. Засим судом (единогласно) признано, что заявление А.И. Введенского («Русь» 1905, № 229) будто А.П. Нечаев сам был виновником того, что в 1902 г. третейский суд между ними не состоялся — не соответствует истине. А.П. Нечаев прилагал все усилия, чтобы суд состоялся, но А.И. Введенский по чисто формальному поводу прекратил переговоры об образовании суда. По обвинениям, предъявленным А.И. Введенскому, суд признал: 1) что А.П. Нечаев в 1902 г. имел достаточные мотивы для привлечения А.И. Введенского к третейскому суду (бо ...
bne: ... льшинством четырех голосов против одного). 2) по поводу обвинения в вызове в суд через нотариуса до истечения условленного срока, — что в подобного рода делах желательна большая щепетильность и сдержанность (единогласно) 3) по поводу отказа сообщить предварительно инкриминируемые места рецензии и их квалификацию, — что некорректности в этом нет, но что А.П. Нечаевым не было проявлено достаточной предупредительности к противнику (единогласно) На основании изложенного, судом признано, что относящиеся к 1902 г. действия А.П. Нечаева, инкриминируемые А.И. Введенскому, не могут быть названы некорректными (единогласно). Суммируя дальнейшие заявления А.И. Введенского, суд постановил на свое разрешение следующий вопрос: корректен ли поступок А.П. Нечаева, выразившийся в том, что когда для А.И. Введенского возникли тяжелые затруднения вследствие постановления сходки 19 сентября 1905 г., и А.И. Введенский напечатал 22 сентября в газете «Русь» письмо, в коем приглашал студентов отдать нравственную сторону его деятельности на суд печати, он А.П. Нечаев, 23 сентября в той же газете напечатал открытое письмо, в котором опубликовал имевший место за три года перед тем отказ А.И. Введенского от суда чести по делу, ничего общего не имевшему с политическими убеждениями А.И. Введенского, изложив этот факт в форме утверждения неблаговидности поведения А.И. Введенского. Как этим письмом, так и письмом, напечатанным в той же газете 28 сентября, принудил А.И. Веденского согласиться на третейское разбирательство? В ответ на этот вопрос среди состава суда произошло разногласие. По мнению одного лица, при данных обстоятельствах дела, большее, что можно признать в поступке А.П. Нечаева — недостача великодушной снисходительности. По мнению еще одного лица, с принципиальной точки зрения, поступок А.П. Нечаева не может быть оправдан, но объясняется предшествовавшими действиями А.И. Введенского, вызвавшими в А.П. Нечаеве состояние длительного аффекта. По мнению же большинства, т.е. остальных трех лиц, поступок А.П. Нечаева заслуживает осуждения. В заключение судом признаны единогласно, не имеющими значения обстоятельства, по заявлению А.И. Введенского, усугубляющие некорректность действий А.П. Нечаева: 1) заключается в том, что А.П. Нечаев в брошюре «Отказ А.И. Введенского от третейского разбирательства. Документы» — прибавил свое истолкование поведения А.И. Введенского во время переговоров о суде, и 2) заключающиеся в том, что в той же брошюре А.П. Нечаев не напечатал полного текста письма А.И. Введенского к А.А. Крогиусу. В. Кузьмин-Караваев Д. Дрилль Н. Кареев М. Нижегородцев Э. Радлов» [15]. Уж не знаю, обнимались противники, выслушав решение суда, пожимали друг другу руки или еще как-нибудь отметили примирение (да и состоялось ли оно?) — об этом история умалчивает. Но вот достоверно известно, что с 1906 г. А.П. Нечаев возобновил чтение лекций в нашем университете. Рассказ мой окончен и в эпилоге — следуя традиции — нужно познакомить читателя с дальнейшей судьбой главных героев. Утихли страсти первой русской революции. Учебные занятия вошли в свою колею. А.И. Введенский благополучно царствует на кафедре и уходит с нее лишь по истечении максимального срока, отпущенного на ее заведование, в 1912 г. После Октябрьской революции он не скрывает своего недовольства новым режимом, но и не афиширует его. Стал мягче, снисходительнее к студентам. В 1922 г. в журнале «Мысль» (это был журнал Философского общества, правление которым А.И. Введенский передал в руки Э. Радлова и Н. О. Лосского) профессор публикует свою последнюю статью «Судьба веры в Бога в борьбе с атеизмом». В ней, со свойственной автору логичностью и простотой, он доказывает, что атеизм так же научно недоказуем, как и вера в Бога и, что атеизм в таком случае является всего лишь верой в то, что Бога нет. Сам А.И. Введенский, по соображениям нравственным и культурным, предпочитает веру в Бога. Выступление профессора было весьма некстати: оно произошло во время подготовки знаменитой высылки интеллигенции осенью 1922 г. Советская печать резко отозвалась об этой статье. Весьма возможно, что в архивах ГПУ лежат какие-то бумаги об А.И. Введенском, но его не беспокоили. Умер А.И. Введенский в 1925 г. Что касается А.П. Нечаева… Он сменил тему диссертации (она называлась теперь «Ассоциация сходства», то есть шла по разряду общей психологии) и 14 марта 1906 г., за несколько дней до завершения третейского суда, блестяще защитил ее в Новороссийском университете. Вообще, энергии нашего второго героя можно только позавидовать! Он создает первую в России лабораторию экспериментальной педагогической психологии (октябрь 1901 г.), первые в России педологические курсы (1904г.), принимает участие в создании Педагогической академии (1907 г.), инициирует Общество экспериментальной педагогики (1910 г.) и по этой дисциплине созывает три съезда (1910, 1913 и 1916 гг.); помимо того он пишет в журналах, редактирует журналы, издает книги и брошюры, переводит зарубежных авторов, участвует в работе зарубежных институтов и обществ, дружески переписывается со светилами европейской педагогики и психологии и революция не остановила его научной деятельности! И до выхода на пенсию (1926 г.) он активно работал как исследователь и руководитель вузов (в Самаре и в Москве) и после выхода на пенсию он продолжал активно работать. Сосланный в Семипалатинск в 1935 г. Александр Петрович не угомонился и там, занимаясь в местном институте проблемами физиотерапии, невропатологии и психиатрии, Умер А.П. Нечаев в 1948 г., незадолго до кончины удостоенный Тбилисским университетом ученой степени доктора философии gomoris causa. Один из современных справочников, отмечая заслуги А.П. Нечаева перед русской наукой, напишет о нем, как о человеке, который возглавил «экспериментальное направление в дореволюционной педагогической психологии». Далее же о главном замысле А.П. Нечаева-психолога и педагога сказано нечто печальное: «Верная в своей исторической тенденции мысль о необходимости сблизить психологические исследования и педагогическую практику… не могла быть реализована Нечаевым в связи с общей несостоятельностью эмпирической психологии, на позициях которой он находился. Поэтому уже тогда определилась неоправданность его «экспериментации» обосновать практику учебной и воспитательной работы в школе и превратить педагогику в прикладную психологию» [16]. Ну, что ж… Как получилось, так и получилось. Приложи А.П. Нечаев свой ум и энергию к иной отрасли знания, то, быть может, где-нибудь на стенах нашего Университета висела бы какая-никакая доска в его память, или был бы установлен какой-нибудь его бюст… Но — сложилось так, как сложилось. Еще будучи студентом, А.П. Нечаев на одном из заседаний Неофилологического общества при Санкт-Петербургском университете прочитал доклад «Об отношении И.А. Крылова к науке» и закончил его следующими словами нашего славного баснописца: Когда таланты судишь ты, Считать их слабости трудов не трать напрасно. Но, чувствуя, что в них и сильно, и прекрасно, Умей различно их постигнуть высоты. Этими словами завершает свое исследование и автор. P.S. «Ну, — спросит меня удивленный читатель, — а, собственно, куда Вы, любезный, гнете и на что намекаете?» Охотно отвечу: ни на что не намекаю. История показалась мне просто интересной… только и всего. Впрочем, если хотите, из интересного тоже можно извлечь нечто полезное, достойное применения в наши дни. Известно, времена проходят, а люди не очень меняются. Почему бы и не предположить, что и в нашем университете работают не вполне деликатные, некорректные заведующие кафедрами. Как известно, степень доктора не исключает невоспитанности, а в отдельных случаях как бы даже придает последней, так сказать, второе дыхание. Ведь «вышли мы все из народа». Так вот, если у нас имеются такие отдельные научные начальники, то, пожалуй, рассказ мой приобретает вполне практический смысл. Ведь хамство, особенно мелкое, суду администрации неподсудно… В партком, естественно, не пойдешь, потому, что парткомов, как известно, давно нет. Так что остается просить Ученый Совет университета инициировать создание суда чести для членов нашего ученого сообщества — так, как это было в Санкт-Петербургском университете до 1917 г. Примечания [1] См. Розанов В.В. Новые вкусы в философии. Л. Шестов. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. СПб., 1905 // Новое время. 1905, 17 (30) сентября. № 10612. С. 4 Назад [2] Геллер И. Профессор А.И. Введенский как философ-учитель // А.И. Введенский. Статьи по философии. СПб., 1996. С. 212 Назад [3] Нечаев А.П. Современная экспериментальная психология в ее отношении к вопросам школьного обучения. СПб., 1901. С. III Назад [4] Введенский А.И. [Рецензия] А. П. Нечаев «Современная экспериментальная психология в ее отношении к вопросам школьного обучения // Журнал Министерства народного просвещения. 1901. Часть 338, декабрь. С. 444 Назад [5] Нечаев А.П. Ответ проф. А. И.Введенскому // Журнал Министерства народного просвещения. 1902. Часть 339, январь. С. 228 Назад [6] Введенский А.И. Об экспериментальной дидактике А.П. Нечаева. СПб., 1902. С.3. Назад [7] Вопросы философии и психологии. 1901. Кн. IV (59). С.405 Назад [8] Отказ проф. А.И. Введенского от третейского разбирательства (Документы). Издание А.П. Нечаева. СПб., 1902 Назад [9] Там же. С.17 Назад [10] См. «Речь». 1907. 17 февраля (2 марта), № 40 Назад [11] Иванов-Разумник Р.В. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М., 2000. С.116 Назад [12] См. «Русь». 1905, 22 сентября (5 октября). № 227 Назад [13] См. там же. 23 сентября (6 октября), № 228 Назад [14] Введенский А.И. Письмо в редакцию // «Русь». 1905, 24 сентября (7 октября), № 229 Назад [15] См. «Речь». 1906, 29 марта (11 апреля). № 34. С.5-6 Назад [16] См. Педагогическая энциклопедия. Т. 3. М., 1966. (статья «Нечаев А.П.») Назад http://www.anthropology.ru/ru/texts/ermichev/quarrel.html<\/a
полная версия страницы